— Как вам сказать?.. Ежели взять до известной степени, встречал такого. Вот чья была эта изба, столяр один…
Собственно говоря, тоже пропасть мистического, однако же редкий, удивительный человек! Я вам вот в чем Должен признаться… Коли я теперь таков, каким вы меня BHflHTet то есть достаточно понимаю, где правда и кого по справедливости нужно сожалеть, — я этим весьма обязан столяру.
Ну, конечно, и Косьма ВасилЬич, — и вам рассказывал о нем, — и Илья Финогеныч: сами знаете, Сколь Горячи его письма, — и Ефрем Капитоныч отчасти, и вас я никогда не забуду… Все так. Но первое-то зерно — столяр.
— Где же он?
— А тут, верст за сорок. Признаться, я потерял его из виду. Из того села у нас больше не работают, спросить не у кого, так и потерял.
— Отчего же? Разве нельзя съездить, узнать?
Николай покраснел до ушей.
— Как бы вам разъяснить? — проговорил он в замешательстве. — Жена у него была… Ну, и вообще вышла подлость с моей стороны… Мне трудно рассказывать, Вера Фоминишна.
Веруся, в свою очередь, вспыхнула и внезапно потемневшими глазами взглянула на Николая.
— Расскажите, — повелительно произнесла она.
Николай долго не решался, хотя в то же время ужасно желал открыться именно Верусе. Наконец осмелился и с мучительными усилиями начал и договорил до конца.
Веруся слушала с опущенными глазами. Какая-то жилка едва заметно трепетала около ее губ.
— Вот и все-с, — заключил Николай, робко взглядывая на девушку.
— Вы ее любили? — спросила она после долгого молчания.
— Не знаю… — прошептал Николай. — Был эдакий подлый порыв, но любил ли — не знаю.
— Я слышала, у вас еще происходил роман… с женою Алексея Козлихина… Правда?
— Вот уж никакого!.. Она мне давно нравилась, но романа не произошло. Ежели говорить по совести, я даже ее обвиняю.
— За Что же?
— Как же-с… сама всячески кокетничала, а вдруг узнаю — у ней интрига с Алешкой!
— с Алексеем, — с гримасой поправила Веруся.
— Ну, да, вот с Алексеем-то этим… Я и ней сразу разочаровался.
— Вы говорите, она нравилась вам… Вы ее любили?
— То есть как сказать… Ей-богу, не знаю!
— Ну, вообще любили вы кого-нибудь?.. Вот так, как в романах? У Тургенева, например?
Николай взглянул на Веру сю; у него так и застучало в груди: лицо ее являло вид какого-то раздражительного возбуждения, на губах бродила неловкая, насильственная улыбка.
— Не знаю-с.
Веруся звонко расхохоталась.
— А я так люблю! — крикнула она с вызывающим видом.
— Кого же?
— Угадайте! — и вдруг встала и сделалась серьезна. — Ну, пора, однако. Мне хочется спать. Идите, затворю за вами.
И когда Николай, совершенно ошалелый от каких-то блаженных предчувствий, но вместе с тем смущенный, растерянный и робкий более чем когда-нибудь, вышел на улицу, Веруся еще раз крикнула ему вдогонку:
— Угадайте же!
Однако между ними больше не возобновлялось такого разговора. Напротив, с этого вечера они как-то отдалились друг от друга, стеснялись оставаться наедине, говорили только о делах да гораздо реже, чем прежде, о книгах.
Тон дала Веруся: она все точно сердилась. Николай же не мог не подчиниться, хотя в душе мучился и недоумевал, а в конце концов, в свою очередь, начал злиться на Верусю, намеренно стал показывать необыкновенную холодность.
Через одну гимназическую подругу Веруся нашла себе на лето урок, где-то за Воронежем. Мартин Лукьяныч благодушно отговаривал ее:
— Ну, охота вам, Вера Фоминишна, — убеждал он, — жили бы себе в Гарденине да отдыхали. Дались вам эти анафемы-уроки! Все равно жалованье будете получать.
Но у Веруси были особые планы: на зиму она мечтала выписать журнал, купить глобус для школы, да, кроме того, деньги постоянно требовались в сношениях с деревенскими людьми.
Николай, обескураженный ее сборами, решился во что бы то ни стало переговорить с ней и объясниться, в чем же, наконец, причина их натянутых отношений. До самого отъезда это не удавалось.
Подали тарантас к крыльцу.
— Знаете что, Вера Фоминишна, — с дерзостью отчаяния произнес Николай, — я… я провожу вас до станции.
Веруся молчаливым наклонением головы изъявила согласие. Дорогой говорили о погоде, о хлебах, несколько пострадавших от засухи, о том, что в «Отечественных записках» недавно появилась замечательная статья и нужно бы достать эту книжку… Вдруг Николай осмелился.
— А я ведь угадал! — воскликнул он, натянуто улыбаясь. — Помните, вы задали мне задачу, Вера Фоминищна?.. Я угадал.
Веруся притворилась, что припоминает, потом сердитая морщинка показалась на ее лбу.
— Ну, и поздравляю вас, — сухо ответила она.
Николай опустил голову. Долго ехали молча, только
Захар бормотал с лошадьми и почмокивал, шлепая кнутиком.
— Срам! — неожиданно вскрикнула Веруся, смотря куда-то в сторону и нервически кусая губы. — Слов нет, какой срам!.. Думать о пошлостях, когда столько работы… когда ничего еще не сделано… и вдобавок, когда только что наступает серьезный труд!.. Презирать кисейных барышень и вдруг самой, самой… О, какой срам! — и, с живостью повернувшись к Николаю: — Пожалуйста, забудьте! Пожалуйста, ни слова об этом… если хотите, чтоб я вас уважала.
Гарденино понемногу успокоилось, хотя, ошеломленное столь жестоко, и не входило в свою прежнюю колею. Особенно не ладилось по конному заводу. Григорий Евлампыч мало смыслил в рысистом деле, но, как человек себе на уме, ломать старинные порядки избегал; быть строгим, подобно Капитону Аверьянычу, он и подавно боялся. Тем не менее трое коренных гарденинских людей потребовали увольнения: наездник Мин Власов, кучер Василий и маточник Терентий Иваныч. Всех троих уже давно сманивали воронежские купцы.
— Что за причина? — спрашивал управитель.
— Причины, Мартин Лукьяныч, нисколько нету, — степенно и почтительно докладывали старые дворовые, — а уж так… неспособно-с.
— Но почему?
— Всячески неспособно-с. Новые порядки, изволите ли видеть… К примеру, Григорий Евлампов… то он швицаром, а то в конюшие… Несообразие-с.
— Да вам-то что? Стало быть, барская воля конюшим его, анафему, поставить.
— Известно, барская. Мы это завсегда готовы понимать-с. Ну, только, воля ваша, пожалуйте расчет- с.
Мартин Лукьяныч для приличия ругал их, стыдил, усовещевал, но в душе совершенно соглашался с ними. Он глубоко презирал Григория Евлампыча и был убежден, что рано ли, поздно гарденинский завод утратит всю свою славу с таким конюшим.
Григорий Евлампыч понимал, что не угоден управителю. Думал он сначала понравиться тем, чем привык нравиться начальству в эскадроне и господам, когда был швейцаром. Изъявлял отменную почтительность, вытягивался в струнку, поддакивал, был покладлив, сыпал льстивые слова. Ничто не помогало. Тогда Григорий Евлампыч серьезно встревожился за свое благополучие и начал составлять
