книг было и весьма немного, но Застера приходил в отчаяние от их первобытной формы. Оправдательных документов не только не оказалось, но Мартин Лукьяныч даже и не понимал, что это такое значит, а когда ему объяснили, жестоко оскорбился.
— Я не вор-с, — проговорил он, задыхаясь, — тридцать той года служу-с… Барскою копейкой не пользовался. Ежели угодно придирки делать-как угодно-с, но я не вор.
Вообще чем дальше, тем больше раздражался Мартин Лукьяныч и настолько возненавидел тощих, что малопомалу начинал грубить им.
— Разрешите полюбопытствовать, — спросил однажды Переверзев, заглянув в записную книжечку, — чем вы изволили руководствоваться, сдавая крестьянам землю дешевле рыночной цены? Затем у вас значатся взыскания за порубки и потравы с государственных крестьян такихто Чем объясняется факт, что таковых же взыскании ни оазу не поступало с крестьян сельца Анненского?
Мартин Лукьяныч в кратких и отрывистых словах изложил свою систему хозяйства.
— У вас конечно, имеются обязательства, обеспечивающие допущенный вами кредит? — спросил Переверзев, просматривая долговую книгу.
— Нету-с, никаких не имею обязательств, bee на чести держится, если хотите знать-с.
— К сожалению, я должен этот факт довести до сведения доверителя.
— Как угодно-с. Не воровал-с. С мужичишками не якшался, чтобы обирать господ.
— Но, может, крестьяне не откажутся выдать установленные документы?
— Это уж ваше дело. Я здесь больше не хозяин-с.
Тощие безнадежно пожимали плечами, не выходя, однако из пределов самой безукоризненной вежливости.
Мужики несколько раз то полным сходом, то группами в десять — пятнадцать человек являлись к новому управителю. Даже приносили хлеб-соль. Но хлеб-соль принял от них лакей Степан, и он же каждый раз объявлял, что Яков Ильич говорить с ними теперь не может. Мужики, потупивши головы, выслушивали лакея Степана, с ожесточением вздыхали, почесывали затылки и медленно возвращались в деревню, рассуждая, что бы это значило. Наконец человек пять наиболее уважаемых стариков придумали сходить к старому управителю и попросить совета, а чтоб не обиделся новый управитель, пришли ранним утром, когда тот еще спал.
— Зачем? — сердито крикнул на них Мартин Лукьяныч. — Я теперь последняя спица. Вот ужо с новым поживете, анафемы… с новым поживете!.. Сунулись? Хлебсоль притащили? Перед старым и шапку не ломаете, а?
Напрасно старики смягчали его раболепными изречениями, умоляли подсобить советом, говорили, что им такого уж не нажить благодетеля, как Мартин Лукьяныч.
— Про меня что толковать — я вас притеснял, — глумился Мартин Лукьяныч.
— Я и по морде, случалось, колотил, и порол, и в солдаты отдавал… Ну-ка вот, подумайте теперь, с какой ноги к новому-то подойти!.. А я погляжу, каков у него будет до вас мед… Погляжу, старички! Что ж, теперь, слава богу, дождались: старого-то, плохого-то, в шею, а приехал такой — мухи не обидит… Погляжу!
Истомленная недоумением деревня ужасно была обрадована, когда дядя Ивлий оповестил домохозяев, чтоб собирались в контору. Толпа долго стояла без шапок, дожидаясь выхода управителя. Наконец на крыльце показались и новый и старый. Раздался гул приветствий. Переверзев вежливо поклонился и прежде всего попросил надеть шапки. Картузники тотчас же и с видимым удовольствием исполнили просьбу. Треухи упорствовали и наперерыв произносили раболепные слова.
— Я должен поблагодарить вас за хлеб-соль, — провозгласил Переверзев, — хотя считаю своею обязанностью предупредить вас, что смотрю на это как на простую вежливость. Крепостное право, слава богу, отменено, вы давно свободные люди и своим бывшим господам обыкновенные соседи. Я уполномочен владельцами управлять Анненскою экономией. Желаю, чтоб отношения наши были благоприятны. Вот в систему моего предместника, господина Рахманного, входило оказывать вам безвозмездный кредит.
Я с этою системой не могу согласиться. Не согласна она и со взглядами моего доверителя. Вследствие того приступим к поверке… Господин Застера, предъявите список дебиторов.
Бухгалтер начал выкликать должников и говорить, сколько кто должен и за что.
— Так точно… Должен… Брал… Было дело… — слышалось из толпы.
— Господин Застера, ввиду полного признания дебиторов, предъявите к подписи долговые обязательства… Сельский староста, покорно прошу засвидетельствовать.
Толпа находилась в состоянии странного отупения. Наиболее сметливые, и те не поняли, что говорил новый управитель. О долгах и расписках думали, что это нужно «для учета» Мартина Лукьяныча и что вообще, когда кончится эта скучная и непонятная канитель, новый управитель заговорит «настоящее». Один за другим «дебиторы» с покорными лицами подходили к столику, где заседал Застера с целой кипой заранее приготовленных расписок, совали в знак доверия руку писарю Ерофеичу; Ерофеич подмахивал обычную формулу: «А за него, неграмотного, по личной его просьбе» и т. д.; вспотевший староста коптил и прикладывал печать.
— Ввиду значительности долга, — сказал Переверзев, — я буду ходатайствовать перед владельцами о рассрочке уплаты.
Мужики встрепенулись: начиналось «настоящее».
— На этом благодарим! — раздались голоса. — Век не забудем вашей милости… В долгу, как в шелку, а из нужды не выходим… Не в обиду сказать Мартину Лукьянычу, не покладая рук работали на господ… Воли все равно что и не видали… Какая воля! — и т. д.
Переверзев поклонился и повернулся, чтоб идти.
— Ваше степенство! — остановил его стоявший впереди Ларивон Власов. — Осмелюсь доложить твоей милости: как же теперь насчет земельки?
— Какой земельки?
— А касательно того, как мы теперича берем землю под посев… Яви божескую милость, спусти хоша по рублику! И опять насчет уборки… Теперь ли повелишь записываться али к Кузьме-Демьяне? — Какой уборки?
— Хлебушко убирать, отец… Больно уж нужда-то у мужиков: вот-вот подушное зачнут выбивать… Повели теперь записываться. Яви божескую милость! Али еще насчет покосу хотели мы погуторить… Мартин-ат Лукьяныч давал нам урочище, — что ж, мы на него обиду не ищем, — ну, только самая поганая трава!.. И насчет хворосту… хворост — прямо надо сказать — ледащий. Гневись не гневись, Мартин Лукьяныч, надо прямо говорить.
Толпа молчала, затаив дыхание. Все были без шапок, даже картузники, и не сводили выжидающих взглядов с нового управителя. Тот пожал плечами.
— Вы меня не поняли, — сказал он, стараясь говорить громко и отчетливо.
— Экономическое хозяйство будет вестись отныне совершенно на других основаниях. Нанимать под уборку не буду. Аренда покосов, выпасов и распашной земли прекращается. Продажа леса тоже прекращается ввиду предполагаемой постройки винокуренного завода.
Весь экономический посев будет обрабатываться собственными работниками с помощью машин. Затем принужден добавить: вверенная мне собственность господ Гардениных будет строго охраняться от всяких на нее посягательств.
Ясно? Старик, ты понимаешь меня? Разъясни односельцам. Прощайте!
Переверзев еще раз поклонился и ушел. За ним поднялся Застера с портфелем, распухшим от мужицких расписок. Мартин Лукьяныч последовал за ними.
Мужики стояли в каком-то оцепенении… Вдруг Гараська надвинул картуз и закричал:
— Братцы! Старички! Что ж это будя?.. Один аспид отвалился, другой присасывается!.. Где же нам земли-то взять?.. С голоду, что ль, издохнуть по их милости?.. Ходоков, ходоков посылать к господам!.. Ишь, тонконогая цапля, насулил чего!.. — «Раззор!..», «Денной грабеж…», «Ходоков!», «Коли на то пошло, нам старый управитель милее!» — подхватили картузники. Напрасно треухи уговаривали: «Остыньте, ребята!.. Потишай!.. Нехорошо эдак на барском дворе галдеть… Помягче, ребятушки!» — шум все возвышался.
Управитель с бухгалтером, вошедши в контору, принялись было за обычные свои занятия; щелкали на счетах, отмечали в записных книжечках, обращались с изысканно вежливыми вопросами к Мартину
