Торопливо пристегивая подтяжки, Гонсало подхватил хвалебную песнь:
Он напевал напряженным фальцетом и думал о том, что с такой длинной вереницей предков он смело может презирать и Оливейру, и старух Лоузада. Но тут в коридоре загудел раскатистый бас Тито:
— А где же депутат от Вилла-Клары?.. Уже примеряет новую форму?
Сияя от радости, Гонсало распахнул дверь:
— Входи, Тито! Теперь депутаты не носят мундиров! Но если бы носили, то я, черт побери, надел бы и мундир, и шпагу, и шляпу с кокардой, чтобы почтить таких дорогих гостей!
Тито медленно шел к нему, заложив руки в карманы оливковой вельветовой куртки, сдвинув на затылок широкополую шляпу и обратив к фидалго честное, бородатое лицо, красное от полнокровия и солнца.
— Под формой я подразумеваю не мундир, а ливрею, лакейскую ливрею.
— Еще чего?!
Великан продолжал еще оглушительней:
— А кем же ты теперь стал, если не лакеем на посылках у «лысого чучела» Сан-Фулженсио? Правда, чай подавать ты ему не будешь, но если он прикажет голосовать, ты пойдешь и проголосуешь! Всегда готов к услугам! «Вот что, Рамирес, пойди-ка проголосуй»… И Рамирес — хлоп! — голосует. Лакейское занятие, мой милый, занятие для ливрейного лакея!..
Гонсало нетерпеливо повел плечами.
— Ты лесной житель, дикарь, первобытный человек… Ты ничего не понимаешь в организации общества! Общество не знает незыблемых принципов…
Но Тито невозмутимо продолжал:
— А что же Кавалейро? Уже стал талантливым малым? Уже хорошо управляет округом?
Задетый за живое, сильно покраснев, Гонсало запротестовал. Разве он когда-нибудь отрицал, что Андре хороший правитель и способный человек? Никогда! Он только подшучивал над его самомнением, над нафабренными усами… И вообще, интересы страны иногда требуют, чтобы люди различных вкусов и мнений вступали в союз…
— Я вижу, сеньор Антонио Виллалобос сегодня настроен читать мораль и пребывать в позе Катона. Ты ни за что не дашь людям спокойно поужинать! Так знай: философам-моралистам, которые не желают сидеть с распутниками за пиршественным столом, частенько приходится есть на кухне!
Тито величаво повернулся спиной к фидалго и зашагал к двери.
— Куда ты, Тито?..
— На кухню!
Но, услышав смех Гонсало, Тито в дверях снова повернулся — словно башня поворотилась — и посмотрел другу прямо в глаза,
— Я не шучу, Гонсало! Выборы, примирение, уступки — и вот ты в Лиссабоне к услугам Сан- Фулженсио, и в Оливейре — под ручку с Андре. Все это как-то не вяжется… А впрочем, если тетя Роза сегодня не ударила лицом в грязь, не будем думать о грустных вещах!
Гонсало снова заспорил, сильно жестикулируя, но в коридоре зазвенели гитарные струны, послышался топот печатавшего шаг Гоувейи, и опять грянули хвалебные звуки фадо:
VI
Дом Андре Кавалейро в Коринде — непритязательная постройка конца XVIII века, с четырнадцатью окнами по длинному, желтому фасаду — стоял среди обширных возделанных равнин. Благородная, прямая аллея каштанов вела к нему, а по сторонам подъезда расположились два мраморных фонтана. Сад славился великолепными розами; именно этим розам судья Мартиньо, дед нынешнего хозяина, был обязан визитом королевы Марии II *. Внутри же дома все блистало чистотой и опрятностью, благодаря неусыпным заботам сеньоры доны Жезуины Ролин, бедной родственницы молодого сеньора.
Гонсало спешился у входа, вошел в вестибюль и сразу узнал одну из картин, изображавшую бой галеонов, — когда-то фехтуя с Андре, он поцарапал ее рапирой. Под картиной, на краешке плетеного дивана, томился мелкий чиновник управы с красной папкой на коленях. В глубине коридора приоткрылась дверь — старый Матеус уже доложил о госте— и раздался веселый голос Андре:
— Гонсало, иди сюда! Я только что из ванны… Еще не оделся!
Так, полуодетый, Андре и обнял его. Потом стал одеваться, и, в хаосе разбросанных по стульям галстуков, флаконов и шелковых носков, они болтали о жаре, о тяготах дороги, об опустевшей столице…
— Нестерпимо! — восклицал Кавалейро, грея щипцы на спиртовке. — Все улицы разворочены, повсюду пыль, известка. В отеле — москиты, мулаты… Не Португалия, а Тунис! Ничего, мы еще выиграем бой в Лиссабоне!
Примостившись на диване между кипой цветных рубашек и ворохом нижнего белья с ослепительной монограммой, Гонсало улыбался:
— Ну как, Андрезиньо, все в порядке?
Кавалейро перед зеркалом тщательно и прилежно завивал кончики усов. Затем он умастил их брильянтином, справился с непокорными волнами волос, еще раз полюбовался собой и заверил наконец встревожившегося было друга, что с выборами все в порядке.
— Но заметь! Приезжаю в Лиссабон, иду в министерство, и что же? Они уже обещали округ Питте, Теотонио Питте, этому, из «Истины»…
Фидалго вскочил, уронив кипу рубашекз
— А ты что?
А Кавалейро весьма сурово указал Жозе Эрнесто, что избирательный округ — не сигара, хозяин в этих краях он, Андре, и без его ведома распоряжаться округом не совсем пристойно. Жозе Эрнесто туда, сюда, сослался на высшие государственные интересы, ну, тут Андре сказал прямо: «Вот что, Зезиньо. Или я проведу Рамиреса от Вилла-Клары, или подаю в отставку и — пропадай все на свете…» Покричали, пошумели — однако Жозе уступил, и в конце концов все отправились ужинать к «Алжесу», где дядя Рейс Гомес проиграл каким-то дамам четырнадцать милрейсов.
— Короче говоря, Гонсалиньо, мы должны быть начеку. Жозе Эрнесто человек свой, мы с ним старые друзья. И вообще, он меня знает… Но есть и другие интересы, компромиссы, влияния. А на десерт расскажу тебе пикантную новость. Знаешь, кто твой противник? Угадай… Жулиньо, вот кто!
