— Скатертью дорога! «…и тем самым вызвали в распадавшемся феодальном обществе быстрое развитие революционного элемента…»
В комнате повисла тишина, нарушаемая только монотонным бормотанием Кости, который упорно продолжал зубрить главу о всемирном рынке и открытии Америки.
— И себе, что ли, почитать? — задумчиво произнес Жора и, протянув руку, взял с полки первую попавшуюся книгу. Однако раскрыть ее он не успел, так как в комнату влетел Аркадий, взъерошенный, в пальто нараспашку, с шапкой в руке.
— Мужики, Родзиховского взяли!
— Что значит взяли? За что взяли?
Жорка, подпрыгнув на кровати, вскочил на ноги. Резко сел Костик, отложив в сторону «Манифест коммунистической партии». Родзиховский был председателем профкома уже третий год. Он слыл принципиальным комсомольцем, поэтому имел много недоброжелателей, да и не мудрено: распределяя комнаты в общежитии и другие блага, которые студенты получали через профком, все равно кого-нибудь да обидишь! Но за честность и неподкупность его уважали все — и студенты, и преподаватели.
— Может, ошибка? Ты откуда узнал?
— Да какая ошибка! Прямо у меня на глазах! Зашли двое, меня вон из кабинета, а дальше — гу-гу- гу… Потом смотрю, декан бежит, а за ним ректор, и все туда, в профком. Обыск там был, а после этого Славке заломили руки и в машину…
— Вот тебе и факультет всеобщей любви…
— Чего? — не понял Аркадий.
— Да так… — Костик бросил выразительный взгляд на Георгия.
Жорка наклонил лобастую голову.
— К декану надо идти, — сказал он.
— Зачем? — удивился Костик.
— А ты веришь, что Родзиховский враг народа?
— А почем ты знаешь, что он враг народа? Может, его за воровство взяли? — резонно заметил Костик. — Он же постоянно вокруг денег крутился! Один раз не вытерпел и попался! Жрать-то хочется каждый день!
Родзиховский был сиротой, помощи ему ждать было неоткуда, жил на стипендию и тем, что разгружал вагоны, экономил каждую копейку — об этом все знали. Вообще-то, многие студенты так жили: за четыре года ни разу не поменяли ни обувки, ни одежки.
— Как у тебя язык повернулся? Чтоб Родзиховский чужую копейку в карман положил? Ты хоть сам-то веришь в то, что несешь? К декану идти надо! А может, и к ректору. Не верю я, что Славка виноват!
— Согласен! Я участвую.
— А я нет. — Костик положил руку на тоненькую книжечку манифеста. — Во-первых, наши органы не ошибаются. Во-вторых, если бы кто знал, сколько трудов мне стоило, чтобы поступить в институт и три года в нем проучиться! А каково моим в селе, ты знаешь? Если меня из института вышибут, как я домой вернусь? Вся семья эти три года горбатилась, чтобы я институт закончил, понял ты? Разве я имею право все на кон ставить? Органы разберутся! Виноват — значит, ответит, не виноват — значит, отпустят! А мы-то здесь при чем? Все, не мешайте, у меня завтра семинар по политэкономии!
— Эх ты, соглашенец…
Костик ничего не ответил.
— Идем?
Общежитие находилось далековато от института, на Воздухофлотском проспекте, а институт — аж на перекрестке бульвара Тараса Шевченко и улицы Ивана Франко. Добираться туда было не меньше часа. Оба учились во вторую смену, и, когда прикинули время, получилось, что если выедут прямо сейчас, то успеют до начала занятий побывать у декана.
Как назло, того не оказалось на месте. Парни подумали и решили зайти к заведующему кафедрой Жавжарову. Невысокий, с заметной лысиной, Алексей Александрович что-то быстро писал. Недовольный тем, что его оторвали от дела, он не очень-то приветливо пробурчал:
— Ну-с, студенты, зачем пожаловали?
— Здрасте, Алексей Александрович! Мы насчет Родзиховского, — начал Жорка.
— Насчет Славки, ага…
— Какой же он враг народа, Алексей Александрович? Он же законный парень!
— Копейки чужой никогда не взял…
— Замолчите сейчас же! — рявкнул Жанжаров. — И уже тише, почти шепотом: — Сопляки… — Завкафедрой подошел к двери и выглянул в коридор. — Вот что, ребятки, это не вашего ума дело, понятно? Кому будет польза, если вы завтра окажетесь там же, где и Родзиховский? Виноват Родзиховский или нет, вопрос уже решен: если арестован — значит, виноват, зарубите это себе на носу. Наши органы не ошибаются. Кто думает иначе, сам оказывается там. Ясно? Идите и учитесь, пока есть такая возможность! Родителей бы пожалели… Правдоискатели…
— Но Славка же…
— Марш в аудиторию!!!
Когда за студентами закрылась дверь, Жанжаров вернулся за стол, обхватил голову руками и закрыл глаза. «Господи, — думал он, — что же это… Чему я учу студентов? Все дерьмо… И я дерьмо… А если и не дерьмо, так превратят в дерьмо. Очень даже просто! Нет, пусть учатся! Родзиховского, конечно, жалко, толковый был студент… А почему, собственно, был? Разберутся, выпустят… А сам-то ты веришь в это? Кого-нибудь выпускали? Хорошо, если и вправду проворовался, а если за контрреволюцию? Или шпионаж? А что, фамилия подходящая… Тогда все… Тогда десять лет без права переписки, а дальше уже не жизнь…»
Родзиховского втащили в камеру и с размаху бросили на пол. У него даже не было сил застонать. Кто-то из сердобольных сокамерников подошел к нему и приподнял голову. Родзиховский что-то прошептал, тяжело разлепляя пересохшие губы.
— Ты чего, парень?
Родзиховский повторил чуть громче и очень четко, почти по слогам:
— Я все равно ее люблю…
— Эй, кого любишь? Нашел время… Эй! Слышь, ты… Мужики, а он вроде того… Помер…
Кто же знал, что у председателя профкома Славика Родзиховского было слабое сердце?
— Эй, охрана! Тут человек помер! Откройте! — закричал сердобольный и принялся стучать в двери.
В дверях откинулась кормушка.
— Чего орешь? В морду захотел?
— Так человек тут помер… После допроса…
— Тут человеков нет! Тут враги народа, понял, гнида? А враги народа подыхают, поэтому заткнитесь и ждите.
Кормушка с лязгом захлопнулась. Сердобольный тяжело вздохнул. Про кого этот хлопец говорил перед смертью? Кого любил? И последний привет незнамо кому передать…
Глава 8
Каменец-Подольская область, г. Изяслав. Апрель 1938 г.
Грехман вновь сидел в той самой маленькой темной комнате, со страхом ожидая, что скажет лейтенант. Обыск уже прошел, в доме у него ничего особенного не нашли. Забрали письма от родственников, охотничий нож, оставшийся еще от отца.
— Это что, для теракта? — спросил лейтенант. — Видали, какая игрушка?
— Да это еще отца моего, — пытался объяснить Грехман.
