зову Джунаид-хана. Нелегко, ох, как нелегко шли уговоры старейшин родов! Они боялись расправы хана, их пугала неизвестность жизни при Советах. Но все-таки они поехали к дальним колодцам, кочевьям, разбросанным по пустыне, помогли собрать отары, разобрать юрты, навьючить верблюдов и откочевать… Узнав об этом, Джунаид, конечно же, попытается всем им отомстить за измену. Легче выжать слезу из камня, чем дождаться ханского прощения… Ну да не так силен Джунаид, чтобы расправиться со всеми. Советы защитят от головорезов. Почти весь отряд Дурды-бая – восемьдесят с лишним всадников во главе со старшим сыном Мурадом – сейчас, наверное, уже подходит к Ташаузу. Они ушли четыре дня назад, а Дурды-бай с верными джигитами едет следом, в арьергарде.
Одного не знал Дурды-бай – того, что умный и хитрый Аманли Белет способен ошибаться… И в голову Дурды-баю не могло прийти, что Аманли проговорится в беседе с Джунаид-ханом о том, что один из верных юзбашей удирает из стана басмачей… Да, да, этого Дурды-бай предвидеть не мог…
Дурды-бай думает о том, что Советы, конечно же, разорят его. Отберут у него овец, сундуки и чувалы с каракулем, тканями… Жалко расставаться с добром, ох, как жалко! Годами копилось отцом… А теперь вот так, за здорово живешь, отдавай все! Даже спасибо не скажут. Может, утаить кое-что? Каракумы-то велики. На дальних колодцах о советской власти и слыхом не слыхивали… Поживем – увидим, усмехается про себя Дурды-бай. Нелегко прятать добро от красных отрядов. А эти – как их там зовут? – чоновцы из туркменских парней, они знают в Каракумах каждую тропу, каждый колодец. Выследят всюду… Советская власть пришла не на год, не на два – надолго, с этим Дурды-бай согласен. Джунаид-хан видит спасение в том, чтобы сбежать в Иран, Афганистан. Джунаид-хану людские страдания невдомек… Кто нас ждет на чужбине?
Нет, нет, Дурды-баю ясно, что возврата к прошлому, в басмаческий стан, больше быть не может.
Джунаид-хан… Джунаид-хан… Конь споткнулся на бархане о кочку саксаула. Дурды-бай вздрогнул, задвигал лопатками, словно почувствовал со спины сверлящий прищур узковатых глаз басмаческого главаря. Коварный и хитрый, решительный и властный, ласковый и обходительный, внимательный и щедрый, скупой и великодушный… Хан корчил из себя пророка, самого посланца всевышнего на земле. Дурды-бай тоже боготворил Джунаида…
Но давно уже в сердце Дурды-бая зрела на хана глухая обида, порою неприязнь, перераставшая в ненависть.
Свободной рукой Дурды-бай рванул тесемки у ворота вышитой рубашки, негодуя на свое малодушие. Он всей грудью ощутил вечернюю прохладу. Откуда она повеяла? С севера задул освежающий ветер, а с юго-запада, прижимаясь к сумеречному небу, плыли серовато-грязные тучки. Они-то и сеяли в душе Дурды-бая недобрые предчувствия. Дурды-бай остановил коня, дал команду, чтобы отряд спешился, расседлал коней. Всадники расположились в узкой лощине, смыкающейся с лысым такыром, окруженной с трех сторон высокими барханами. Не опасаясь чужого глаза, здесь можно было развести костер, дать отдых людям и лошадям.
Джигиты, задав коням ячменя, насобирали саксаула, запалили костер и, наскоро попив чаю с зачерствелым хлебом, улеглись спать.
Дурды-бай, расставив караулы, стал ходить по лагерю, потом, притомившись, прикорнул на попоне, подложив под голову седло. Лежал он недолго, забывшись тяжкой, отупляющей полудремотой. Вскоре очнулся и не мог понять, отчего – то ли от какого-то толчка, то ли от привидевшихся ночных теней; ему послышалось конское ржание, донесшееся издалека, откуда могла прийти погоня. Почудилось?! Приснилось?! Он вскочил на ноги, сна ни в одном глазу. Оголив маузер, Дурды-бай бросился к караульным – те спали: один, охранявший людей, приткнулся к мешкам, второй, обязанный сторожить коней и верблюдов, растянулся прямо на песке. Дурды-бай грубо растолкал нерадивую охрану и, не помня себя от гнева и какого-то безотчетного страха, чуть не расстрелял джигитов на месте.
Он стал ходить по лагерю, вслушиваясь в ночное безмолвие пустыни, в сонное бормотанье спящих товарищей. Беспокойным, как их жизнь, сном, спали джигиты: стонали, смеялись, кто-то, истошно вскрикнув, схватился за оружие и наконец, придя в себя, отупело озирался по сторонам, потом вновь лег, видимо, несказанно радуясь, что страшное лишь приснилось.
Всхрапывали кони, прядая ушами. Вблизи, за соседним барханом, младенцами заливались шакалы. Давно потух костер, распались в прах горячие уголья, и саксауловая зола, белевшая на песке, была похожа на миткалевый саван.
Дурды-баю вспомнился брат Хырслан, а потом старший брат Кака-бай, уже погибший. Выполняя волю умирающей матери, он отвез ее в родной аул, что в горах. Ей хотелось быть похороненной на земле своих предков. Когда мать скончалась, Кака-бай своей рукой отрыл ей могилу, и, перед тем как предать ее тело земле, он спустился туда, измерив дно шагами, сокрушенно вздохнул: «Какая просторная… Земля мягкая, как пух, хоть сам ложись… Когда я умру, то мне выройте точно такую…»
Припомнилось Дурды-баю, что, похоронив мать, Кака-бай с тремя всадниками двинулся в обратный путь. В горах, в узком ущелье, их застал сель. Товарищи брата, спасаясь от грязевого потока, взобрались на скалу, а Кака-бай, посмеявшись над своими спутниками, не свернул с дороги. Огромный водяной вал накрыл его с головой и понес по ущелью. Бездыханное тело Кака-бая отыскали в тот же день и похоронили рядом с матерью. В такой же просторной, глубокой могиле.
Сменив часовых, Дурды-бай не ложился. Сердце по-прежнему теснилось тревогой. Прислушиваясь к сторожкой тишине, Дурды-бай еще раз обошел лагерь, постоял у коней: они часто всхрапывали, тряся и вскидывая головами кверху, будто к ненастью.
Дурды-бай отдавал себе отчет в том, что природа не обошла умом Джунаид-хана. Но еще больше она наделила его честолюбием. Дурды-бай усмехнулся: как же взовьется этот хвастун, узнав об измене Дурды- бая!.. Он воображает себя хивинским ханом и даже больше – эмиром или шахом… А кто он такой, этот Джунаид? Кому-кому, а Дурды-баю была известна жизнь Джунаида. Никакой он от рождения не хан, он с детства звался Курбанмамедом. Но честолюбие его прорезалось рано. Этот самый Курбанмамед завидовал всем святым, особенно святому Исмамыт Ата, почившему и похороненному под Бедиркентом когда-то, еще до потопа…
Одно рано осознал Курбанмамед – он обладает божьей искрой зажигать людей, говорить уверенно; и к этому он уже в детстве прибавлял хитрость; люди доверчивы, их легко обмануть и сделать стадом, которое можно гнать куда угодно.
Много, много знал Дурды-бай о Джунаид-хане, даже то, о чем хан и не догадывался. Дурды-бай усмехнулся. Если бы хан когда-либо проведал обо всем, что Дурды-баю было известно о хане, то, верно, он бы не оставил его живым…
В Бедиркенте, в большом ауле, где каждый знал друг друга в лицо, Курбанмамеду, восемнадцатилетнему пареньку, потерявшему отца, все сочувствовали. Дурды-бай тоже жалел его. Они часто встречались: Дурды-баю и его братьям часто приходилось водить караваны в Хиву, торговать с узбекскими баями. Уже тогда будущий Джунаид-хан пылал ревностью к пророку Мухаммеду, он воспитывал в себе неистовость дервиша, голый расчет воина и переменчивость актера. В час похорон отца, разыгрывая роль неутешного сына, Курбанмамед напялил на себя рубище бродяги-нищего, разулся и босым в трескучий мороз нес до кладбища носилки с телом усопшего. И тонкий расчет будущего Джунаида, а пока что восемнадцатилетнего Курбанмамеда оказался точным: стар и млад округи, особенно люди богобоязненные, увидели в поведении юноши знамение времени: вот как надо чтить отца!
Поступок Курбанмамеда обрастал в устах рассказчиков подробностями, о нем заговорили в богатых домах, в религиозных семьях, его ставили в пример муллы и шпаны [2] .
Славу истого мусульманина принесла ему смерть старшего брата. Причина на то была весьма прозаическая: Курбанмамеду показалось, что при разделе отцовской земли его обделили, и он решил убить брата, чтобы прибрать к рукам и его владения. Но расправу над братом он обставил так, что его имя стали славить на базарах Хивы и Ургенча, оно не сходило с уст мулл и странствующих дервишей. Курбанмамед узнал, что брат имел неосторожность в ауле Бедиркент обзавестись любовницей, приходившейся их семье дальней родственницей. Аул – не город: здесь каждый знает о ближнем все до седьмого колена.
Курбанмамед, притворно возмущавшийся на людях поведением брата, втайне готовил ему провокацию. Он подговорил мужа, чья жена предавалась утехам с братом, поехать накануне базарного дня в Хиву. Путь туда неблизкий, с ночевкой. Утром они двинулись из Бедиркента, и той же ночью Курбанмамед привез мужа-рогоносца обратно в аул. Войдя в дом и застав любовников в одной постели, разъяренный
