Ахун пригласил гостей за невысокую глинобитную ограду, за которой в углублении простиралась протоптанная просторная площадка. Они спустились по истертой каменной лестнице к белому ноздреватому валуну, захватанному руками. Над ним возвышался потемневший от времени кривой гладкий столбик арчи, усеянный шляпками гвоздей. Так верующие выражали Аллаху свои мольбы об исцелении, о счастье и благополучии, оставляли у камня деньги, приношения, здесь же закалывали баранов.
– Этот белый камень обладает чудодейственной силой, исцеляет от недугов. – Голос ахуна звучал высоко, торжественно. – Яблоко заплачет, гранат засмеется… – Он заученно повел бровью: из кельи, встроенной в дувал, вышел юноша атлетического сложения и застыл изваянием у валуна. – Камень наделен чудотворной силой… Ба-алла! С Богом!..
Юноша, сложив руки по швам, лег на землю, положив голову на камень. Тут же какая-то сила, легко поворачивая его с боку на бок, покатила по площадке. Метров через тридцать он поднялся, подошел к гостям. Мадер достал из кармана несколько монет, протянул их парню, но ахун проворно выхватил деньги из рук немца.
Мадер попросил юношу повторить еще раз, тот взглянул на старца, но, заметив, что он кивнул головой, снова, однако уже с неохотой, лег на камень и покатился по земле. Вскоре парень, не докатившись до прежнего места, поднялся и быстро юркнул в свою келью.
Курреев с раскрытым ртом смотрел на чудо, не замечая снисходительной складки, залегшей у губ Мадера. Немец, взглянув на карманные часы, заторопился: время близилось к двенадцати. Вскочив на застоявшихся коней, Мадер и Курреев выехали на дорогу, обсаженную гималайскими кедрами, проскочили мелководную речушку, разлившуюся по серой гальке. Когда гробница с ее кладбищем и небольшим селением остались позади, всадники перешли на неторопливый шаг.
– Вы, мой эфенди, уповаете только на силу, – заговорил Мадер, возвращаясь к прерванной беседе. – Но сила без хитрости, как человек без мозга. Чтобы хитрить, надо лгать, обманывать, ибо в наше время честность – анахронизм, свойственный глупцам… Эпоха рыцарства давно канула в вечность. Но и обману должен быть свой предел. Один из моих знакомых, – ему, кстати, прочат большую карьеру, – говорит: «Врите, но знайте меру. Ложь должна быть такой величины, чтобы слушатели не посмели подумать, что ее можно выдумать». Разве случай у гробницы не преподал нам урок хитрости и обмана с именем Аллаха на устах? Вы, мой эфенди, поверили, что там свершилось чудо… Но чуда-то не было! Заметили, что во второй раз парень ложился на камень без особого желания. На лбу у него выступили капельки пота, весь он взмок… Рукава рубашки были порваны выше изгиба локтя. Когда он катался по земле, я видел, как от напряжения вздувались его бицепсы. Просто у парня хорошо натренированные мускулы, а у ахуна – мозги… Юноша – это сила, священнослужитель – сама мудрость, хитрость. В союзе они властвуют над богомольцами, которые считают за великое благо поклониться служителю Аллаха, коснуться губами края его одежды. Такого почитания, послушания верующих он добился, мой эфенди, умом и хитростью. Словом, он как Сулейман – понимает язык животных.
Всадники обогнули невысокий холм, скрывший за собою купол мавзолея, и, не сдерживая разгоряченных коней, поскакали по степи. Ветер свистел в ушах, резвый карабахец вырвался вперед, оставив ахалтекинца позади. «А он еще говорит, что сила – не все. – Курреев натянул уздечку и, горделиво подбоченясь, оглянулся назад, дожидаясь отставшего Мадера. – Как тебе меня обогнать, если у коня твоего силенок мало? Нет, нечестивец, сила – это все!»
– Господин Вахидов прав – русской эмиграцией пренебрегать нельзя. – Мадер, догнав Курреева, сошел с лошади, подтянул подпругу и выразительно взглянул на Каракурта: нечего ликовать, если б не ослабел седельный ремень, то мой конь как пить дать обскакал бы твоего. – Русским белогвардейцам большевики насолили не меньше, чем туркменам, и злости у них к советской власти хоть отбавляй… О чем еще говорили там?
– Вахидов и Джапар Хороз перед маслахатом побывали в Мерве. – Курреев тоже спешился. – Ездили, чтобы встретиться с тамошними националистами. Виделся Вахидов и с братьями Какаджановыми. Я уже говорил, есть там такие… учителя, в Турции учились. Они создали в Мерве нелегальную типографию. Только раз издали газету и, кажется, успели выпустить листовки… Сейчас Какаджановы затаились как мыши. Типографию чекисты накрыли, кто-то из местных жителей донес. Правда, никого не арестовали – оплошали чекисты. Вахидов привез с собой несколько листовок, одну я захватил для вас. – И Каракурт протянул Мадеру скомканную бумажку.
Мадер, расправив листовку, начал читать ее вслух:
– «Люди, правоверные! Нам, туркменам, большевики навязывают индустриализацию. Индустриализация! Наши отцы и деды прожили без нее… Среднеазиатский верблюд не может угнаться за московской лошадью… Наш верблюд все равно не выдержит лошадиной скорости, и поэтому мы пойдем своим путем… По пути, начертанному Аллахом!..» – У Мадера не хватило терпения дочитать листовку до конца, он с досадой скомкал ее, швырнул на землю. – Такую чушь мог написать только… верблюд! Разве так агитируют?!
– Вахидов тоже недоволен поездкой в Мерв, обзывал тамошних националистов пустоголовыми…
– Судя по листовке, мой эфенди, они умом не блещут.
– Каджары – они и останутся каджарами. Собачье племя взяточников и блюдолизов! Воду мутить они мастера, а когда надо умом пораскинуть, смердят, как дохлые верблюды…
– Вы так и при Мирбадалеве рассуждали? – Мадер вскинул брови.
– Что вы, мой тагсыр! Я же знаю, что он из каджаров…
Германский эмиссар был наслышан о неприязни туркмен к каджарам, чьих предков поселил в Мерве еще сам Тамерлан. Ханские визири, сановники, городские торговцы, ростовщики, ювелиры, священнослужители, ремесленники, цирюльники, мойщики трупов – чем только не занимались каджары, испокон веков обитавшие в благодатных краях Ирана, Кавказа и Средней Азии. Родовые вожди этого племени, живя на туркменской земле, причисляли себя к шахиншахской династии, долго правившей Ираном, высокомерно относились к соседним племенам.
– Теперь, мой эфенди, о цели маслахата. – Мадер снял очки и, щуря близорукие глаза, протер замшей запыленные стеклышки. – У каждого дела своя сердцевина.
– На второй день полковник Грязнов прислал-таки двух своих людей. Они тоже сказали – быть войне! Договорились действовать сообща, обратиться за помощью и деньгами в английское консульство в Мешхеде, послать ходоков к афганскому королю, к Джунаид-хану, Ибрагим-беку, связаться с Туркестаном, с баями тамошними.
Вдали послышалось блеяние овец, глухой звон колокольцев. Зоркие глаза Курреева заметили в степи две чабанские палатки, похожие на черные вороньи крылья, отару.
Едва всадники приблизились к отаре, как им навстречу выбежал смуглый, будто прокаленный солнцем, молодой чабан. Забыв даже поздороваться, спросил, нет ли среди гостей тебиба-знахаря. Сбивчиво объяснил, какая случилась беда: его товарища ужалил каракурт. Мадер и Курреев невольно переглянулись.
Нуры прошел с чабаном в палатку, где на серой кошме, тяжело переводя дыхание, корчился от боли широкоскулый парень с мертвенно-бледным лицом. Его колотил озноб, в глазах, перекошенных нечеловеческой болью, мелькнула надежда.
Курреев достал из кармана абы коробок и головками двух зажженных спичек прижег ранку на руке пострадавшего.
– В стаде найдется черный баран? – Курреев поднял на чабана озабоченное лицо. – Непременно черный и обязательно старый…
– Найдется, ага.
– Так надо зарезать. Чем скорее, тем лучше!
– Я, ага, этого не смею делать, – пролепетал смуглолицый чабан. – Отара не моя. Это овцы господина…
– Ну и подохнет тогда твой напарник, – вскипел Курреев. – Что мне, себя зарезать?! Но я ж не баран!
– Сколько стоит один баран? – вмешался Мадер.
– Два тумана. – Чабан не понимал, зачем понадобился черный баран этим путешественникам, когда на их глазах погибает человек. Но два золотых тумана, протянутые Мадером, он все же принял и тут же
