«И ни-че-го!..»
Час дня. Жилая зона. Днепровские поймали со свободы хороший «план», в зоне настоящий ажиотаж. Анаша просто убийственная, и все хотят хоть разок курнуть. Нет-нет в третий барак ныряют по два-три человека и так же тихо уходят. С утра и до глубокой ночи движение, в проходе тяжелый дурманящий дым, восковые лица и оловянные глаза, иногда смех до посинения. Время теряет свою власть, все кайфуют, начисто позабыв о сроках и делах.
Аркаша Ленивый вместе со своим приятелем решили хапануть прямо перед банькой и по дороге заскакивают к днепровским.
— Здоровенько, братва! — здороваются они с сидящими на двух нарах и присаживаются рядышком.
— Ну мы пошли тогда, — машут руками те, кто уже накурился, и уходят, освобождая места.
— Набивай, Аркаша! — говорит Вася Зонт и протягивает Аркаше пару папирос. — Я сейчас… Закончилась…
Он выходит, а Аркаша начинает потрошить папиросы.
— Азиатская? Наша? — любопытствует он, принимая из рук Зонта на пару косяков анаши. Смотрит, мнёт, принюхивается к ней. Он ещё ни разу не пробовал этого сорта, но наслышан премного. — Пакистан, да? Говорят, ништяк, шибет — караул!
— Нормальная, Аркаша, мало не покажется, — загадочно улыбается Вася, едва ворочая языком.
Минут через пятнадцать посоловевшие приятели уходят в баню.
Движение тем временем продолжается, и к пяти часам вечера проход у днепровских снова забит до отказа.
Вася уже не встаёт, он лишь изредка открывает веки и нет-нет да и прихлёбывает сладкий чаёк из чашки.
Минут в двадцать шестого у самого входа в секцию слышится какой-то шум, возня, чей-то громкий голос возмущается, но в ответ никакой реакции. Атасник спокоен, стало быть, свои, все расслабляются…
Аркаша с приятелем с шумом пробираются к проходу Васи…
— Васёк, а Васёк!.. — Аркаша тянет слова дальше некуда и, по всей вероятности, плохо слышит себя, говорит очень громко. — Я, в на-а-ту-у-ре, дума-а-ач, ни-штя-як ду-у-урь, а ту-ут… Хапа-ану-ули вот с Витю-ухой, пошли в ба-аню… И — ни-и-че-е-го!..
— Че-е? — Вася приоткрывает глаза и обалдевшее смотрит на Аркашу и Витьку. — Та-ак вы только-о из ба-ани?
— Ну да-а! По-омы-ы-лись ма-алость и сюда-а, «до-на-аться»… Во-още ни-че-го, Ва-ася!
Сидящие смотрят на приятелей и ничего не могут сообразить, ждут, что скажет Вася.
— Что, совсе-ем ничего?! — Вася приподнимается на локте, недоверчиво приглядывается, вытягивает голову, как страус, и молчит.
— В на-ату-уре, Васек, — на полном серьёзе говорит Аркаша. — Ну та-а-к сле-егонца малехо прихватило и попу-устило, ага-а! Го-во-рили, кре-е-пит!..
Васёк прищуривается, до него что-то начинает дохо дить… Он медленно поворачивает голову и долго-долго смотрит на будильник…
— Так вы же че-ты-ре часа в бане про-си-иде-ли, Аркаша… С обеда! Д-дыбани на себя, д- дыбани!..
И тут взрыв, лавина хохота сотрясают секцию. Арка ша и Витька стоят в одних трусах, на плечах и боках висят остатки пены.
— И ничего! — поддает жару Вася, и люди сползают с нар и корчатся от смеха на полу. — Совсем ничего! В натуре, ничего!
Аркаша и Витька наконец въезжают и тоже закатываются:
— А мы ду-ума-али, ни-че-е-го! В на-ату-уре же, ду-умали. Да, Витя-я? А где ве-ещи, слу-ушай?..
«Графиня»
Восемьдесят седьмой год. Крытая тюрьма. В одну из камер заходят главный режимник тюрьмы и несколько контролёров. Это не шмон, а обычный обход. Все молчат и смотрят на ментов. В камере — девять человек. Режимник Зараза обводит медленным взглядом заключённых, раздумывая, с чего бы начать. Читать нотации и пугать бесполезно, в камере — одна босота, авторитеты и неподарки. Наконец его осеняет. На стенах, как и везде, наклеены «сеансы» — вырезки из журналов с полуобнаженными женщинами.
— Сколько раз можно повторять, чтобы вы не клеили эту заразу?! — рычит режимник и, выхватив большой тюремный ключ из рук контролера, принимается за работу…
— Это не за-р-раза, это д-дамы, — с ходу подкалывает его Леня Заика, и все улыбаются.
— Молчать! — Режимник ходит по проходам между нарами и яростно соскребает «сеансы». — А это что такое?! — восклицает он, войдя в проход к Грише Колыме.
Колыма сидит двадцать четыре без выхода и совсем одичал.
— Где? — лениво реагирует он на возглас режимника и тупо смотрит на стенку.
— Да вот! Вот! — тычет режкмник ключом в одну из вырезок на стене. Она цветная, скорее всего, из «Огонька».
— Ах, эта!.. А хер её знает, начальник. Кажется, графиня какая-то, а может, и баронесса, — поясняет Гриша на полном серьёзе, не понимая сути претензий режимника.
— Ка-кая графиня, Травкин! Это же Ло-мо-носов в парике! Михаил… Васильевич, мать вашу в так!
— Да ну! — искренно изумляется Колыма и всматривается в «сеанс», словно видит его впервые.
— Три года дрочу, а не знал. Ну точь-в-точь баба, свободы не иметь! Щас сниму, начальник, щас…
Контролёры не выдерживают и хватаются за животы:
— На самого Ломоносова! Это же надо! Пора освобождать, пора!
Гриша совсем сникает, он в шоке. Срывая ногти, скребёт по «сеансу», который, как назло, приклеен намертво. Как-никак — графиня.
Трёшница
В зоне трёшница — молодая девушка из Кизела, нырнувшая в лагерь на заработки. Замаскированный бункер под лесозаводом, ключ только у одного человека, вскрыть дверь можно лишь при помощи трактора… Есть, правда, и запасной выход.
К даме лукаются узким кругом, человек семь-восемь, самых-самых. Договариваются между собой не «контачить» барышню ради собственного достоинства. Прошлое прошлым, а тут никакого минета. Решено. Все восемь из авторитетных, все хитрые и прелые. Кормят, поят, угощают шоколадом, дают деньги. На пятый день выясняется, что трое таки нарушили табу, не удержались… Возникает скандал. Трое отказываются и выбивают из барышни «опровержение». Тогда начинают бить остальные — нет, правда! Никто друг с другом не разговаривает, но в бункер ныряют.
На девятый день бункер накрыли опера, секс закончился.
Дорвался!
