навесами магазинов или под выступами крыш. У них было вдосталь виски, по рукам ходили все новые и новые кувшины, а дрожащие люди и нелюди тем временем дожидались окончания дождя с каким-то угрюмым интересом.
Армия и констебли были слишком заняты борьбой с пожарами и попытками очистить улицы, а также арестовать побольше народу; все чуяли – главная беда еще впереди.
Работники «Имперских новостей», игнорируя буйство стихии, собирали всех пажей компании: колотили в их двери и поднимали с постели глубокой ночью. К завершению бури они получили необходимые указания и были готовы к работе. Как только первый розоватый луч окрасил вершины восточных гор, одни пажи рассыпались по всему Старому Городу, а другие ожидали восхода, когда опустят мосты.
Наконец самые высокие шпили дворца Колхари заблестели в первых солнечных лучах, и по всему городу зазвенели колокола – бронзовые голоса Храма Проритуна сливались с легким серебристым звоном колокольни Катеризи, а ударам мечей о щиты в святилище Крила вторили легкие ручные колокольчики пажей. Вскоре к колоколам присоединились всевозможные разновидности труб, от простых рожков до огромного «брути» на Стадионе Победы, в который дули одновременно три человека. Эта душераздирающая какофония немедленно заставила горожан проснуться и подбежать к окнам, а заодно перепугала дремлющих повстанцев, торопливо поднявшихся с импровизированных постелей, и привлекла внимание солдат.
Пажи чесали по улицам, позвякивая колокольчиками и выкрикивая новости. Они не ждали монетки и кивка, обычно служившего призывом для пересказа новостей. Объявление императора должны были услышать все.
Император повелел горожанам и своим возлюбленным детям оставаться дома и сохранять спокойствие и веру в него. День объявлен праздничным: ни один магазин не должен был открыться, ни одно дело – начаться. Поступил приказ освободить улицы в течение утра. С этого момента и до полудня все желающие могли отправиться на Стадион Победы, что на Южном берегу, где лучезарный император будет приветствовать своих подданных и развеет их страхи. Приглашаются все, безопасность гарантирована, император успокоит каждого и ответит на любые вопросы.
Кантийцы все еще работали – им было приказано поддерживать напряжение. Дождь вынудил их изменить планы. Теперь пожары начинались изнутри вымокших домов, пожирая их сухие внутренности, – однако их было заметно меньше. И все же к небесам вскоре стало подниматься облако темно-серого дыма.
Армия воспользовалась комендантским часом, решив, что все честные граждане станут повиноваться воле императора и не выйдут из дома: те, кого удалось освободить от борьбы с огнем, были организованы в группки по десять – пятнадцать человек и отправлены на поиски мародеров. Кое-кого арестовали, иных просто окружили и забили насмерть.
Армия тоже понесла потери: ради собственной безопасности мародеры начали объединяться в большие банды, причем многие из них, особенно в Городе Чужаков, были хорошо вооружены. К тому же обитавшие в этом городе нелюди давно имели зуб против властей – и этот зуб вскоре обратился против солдат.
По улицам бежал новый слух об актирах, поразивших Империю. Мятежники пересказывали его барменам, грузчики – возчикам, он шелестел и обсуждался всюду, где собирались вместе несколько горожан. Слух касался некой волшебной сетки, прикосновения которой достаточно, чтобы сокрушить самого злобного актира и отправить его обратно в ад, откуда он и явился.
Кроме того, утром произошли еще некоторые события.
Серый Кот, отдыхавший в дальнем углу длинного зала, увидел у двери, которую он охранял, сложенный клочок пергамента.
На нейтральной территории, в комнате, обставленной с умопомрачительной роскошью, смотрели друг на друга король Канта и Кайрендал. Рассветные лучи блестели в глазах Кайрендал, выдавая ее жажду; король улыбался удовлетворенно, словно сытый лев.
Берн сидел, развалившись, в одной из спален дворца и наблюдал за двумя обнаженными слугами. Брат и сестра – оба еще пахнувшие развратом, с отметинами от хлыста, которым небрежно поигрывал Берн – чистили куртку графа, бросая испуганные взгляды через плечо в поисках одобрения. Берн внимательно следил за их работой. Когда они приведут в порядок куртку, он заставит их начистить до блеска его сапоги – сегодня особенный день, а значит, надо выглядеть как можно лучше.
Ма'элКот в одиночестве стоял посреди Малого бального зала и смотрел на свое Великое Дело. В комнате было тихо, в котле не кипела смола, и угли под ним оставались холодными. Сегодня у императора не было времени на искусство. Он бросил взгляд на лицо, которое уже стало более отчетливым, и увидел в нем нечто новое, то, чего вовсе не замышлял, – одну из тех случайностей, которые оживляют великие работы.
Лицо должно было копировать его собственное, однако сейчас, глядя на него, он понял, что, не меняя уже созданного, одним штришком можно превратить Великое Дело в лицо Кейна.
Тоа-Сителл потер усталые глаза и затушил лампу. Окно монастырского посольства было обращено на восток, а солнечный свет гораздо приятнее для глаз, чем лампа.
Герцог, хмурясь, попытался сфокусировать взгляд на лежавших перед ним страницах.
Признав свое поражение, герцог покачал головой, встал и потянулся так, что захрустел позвоночник. Вздохнул и потер ноющие плечи. Он работал все ночь и до сих пор нашел больше вопросов, чем ответов.
Он отправился в посольство сразу после разыгранного Кейном побега. Проникнуть туда было не так-то легко – посольство представляло собой настоящую крепость посреди города и было наглухо закрыто в связи с мятежами. Однако спокойная настойчивость помогла ему проникнуть внутрь и попасть на аудиенцию к временному послу. Он узнал этого человека. Нынешний посол был тем самым серьезным пожилым монахом, который присутствовал при аресте Кейна и убийстве предыдущего посла. Услышав просьбу Тоа-Сителла, он был немало озадачен.
– Наши записи являются нашей собственностью, – заметил он. – Но здесь есть некоторые особые обстоятельства. Вопрос о Кейне поставлен на обсуждение перед Советом Монастырей, однако принимать решение еще рано. Вполне возможно, он будет приговорен к смерти, и уж наверняка его исключат из Братства, если вообще не объявят вне закона. Думаю, меня не осудят, если я покажу наши записи непосвященному.
– У вас есть записи? Здесь? – изумился Тоа-Сителл. – Я думал, за ними придется посылать в… э-э… – Гартан-холд, – отсутствующим тоном произнес посол. – Нет, все записи у нас, здесь. После битвы при Серено Кейн был официально переведен в Анхану, и его досье также было направлено сюда. Возможно, записи уже устарели, но, если вы подождете в помещении для рукописей, вам их принесут. Тоа-Сителл благодарно поклонился. Вскоре прибыли два послушника, каждый с огромным, обтянутым кожей фолиантом. Один из томов был заполнен целиком, другой – едва на треть. Герцог не скрывал ошеломления – как мог один человек совершить столько за одну жизнь.
Чем больше он читал, тем меньше понимал. Кейн бывал всюду и вмешивался во все; он неожиданно возникал в самой гуще событий, не объясняя причин своего появления и не рассказывая, где был до этого. В промежутках между боями, убийствами и приключениями, настолько невероятными, что Тоа-Сителл счел большую их часть выдумкой, убийца словно бы не существовал. У него не было определенного места жительства; согласно записям, он не проводил в Монастырях сколько-нибудь значительного времени с тех самых пор, как закончил обучение и покинул Гартан-холд почти двадцать лет назад.
Его юность была не менее загадочна. Он появился у ворот Гартан-холда со сказкой о том, что был сыном патканского вольноотпущенника, однако был продан липканскому торговцу в качестве слуги во время Великого Голода – но, согласно записям, он говорил на патканском диалекте с не известным никому акцентом. Попыток связаться с его семьей предпринято не было – аббат Гартан-холда решил, что история выдумана, а на самом деле Кейн был беглым рабом или слугой кого-нибудь из местных дворян. Аббат отметил, что Кейн не слишком интересовался и почти не разбирался в лошадях и кузнечном деле, хотя, по истории Кейна, его отец был коновалом и деревенским кузнецом.
Тоа-Сителл начал понимать интерес императора к этому человеку – Кейн был чем-то вроде стихии, ветра или бури, которые, внезапно обрушиваясь, поражают большой участок земли и снова исчезают. Никто не знал, откуда он родом и куда он уходит; единственными следами его деятельности были неизменные
