Напротив дома, где жили Жанна и Лоиза, располагался постоялый двор «У ворожеи». Девушка бросила осторожный взгляд на ряд окон его последнего этажа и ее сердечко затрепетало.
В одном из распахнутых окон она заметила юношу… А тот, завидев Лоизу, послал ей воздушный поцелуй.
Лицо девушки вспыхнуло, потом побелело… Внимательный взгляд юноши смутил ее, она неловко отступила в глубь комнаты и поспешно задернула штору.
Лоиза не знала, как зовут незнакомца, но если бы ей стало известно его имя, она содрогнулась бы от ужаса и отвращения…
Ведь юный дворянин, смотревший на Лоизу с восхищением и любовью, был Жаном де Пардальяном…
XI
ПАРДАЛЬЯН И ЕГО ДРУЗЬЯ
Жан де Пардальян вот уже три года жил в отличной комнате на последнем этаже постоялого двора «У ворожеи». Окна комнаты выходили, как уже было сказано, на улицу Сен-Дени. Сейчас мы объясним читателю, каким образом бедный юноша смог поселиться на лучшем постоялом дворе в округе, название для которого полвека назад придумал знаменитый сочинитель Франсуа Рабле.
Хозяином «Ворожеи» был почтеннейший Ландри Грегуар, единственный сын и наследник того самого месье Грегуара, который прославился на весь Париж своим искусством зажаривать мясо на вертеле.
Но вернемся к Жану де Пардальяну. Юный шевалье не имел ни денег, ни влиятельных покровителей. Он уже достиг двадцатилетнего возраста и из смышленого мальчугана превратился в высокого, статного, молодого человека. Он был отважен и силен как лев, быстр и гибок как клинок шпаги.
Голову его обычно украшала круглая серая фетровая шапочка. Такие шапочки вошли потом в моду благодаря Генриху III, но первым этот головной убор стал носить именно Пардальян. Над шапочкой задорно трепетало ярко-красное петушиное перо, горевшее на солнце словно пламя. Серые кожаные сапоги с высокими голенищами и с грозными шпорами закрывали колени юноши и обтягивали его стройные ноги. На потертой перевязи болталась огромная шпага. После встречи с Пардальяном в память навсегда врезались звенящие шпоры, внушающая страх шпага, широченные плечи, которым было тесно в поношенном колете, лихо закрученные усы, пламенный взор и небрежно надетая набекрень упомянутая шапочка. Мужчины ощущали в юноше силу и смелость и относились к нему с невольным уважением, а женщины замирали, любуясь его грацией и свежей красотой. И немногим дамам удавалось скрыть свои чувства.
Надо признать, что женщины, как правило, любят молодого человека тем сильнее, чем глубже уважают его мужчины. Сильное, стройное тело, изящные жесты, молодое лицо с загорающимися то любовью, то яростью глазами, красивый рот, пленительная улыбка, лихие усы и повадки отчаянного забияки, по праву заслужившего свою репутацию, — таков портрет шевалье де Пардальяна. Костюм его был истертым, порыжевшим на солнце, полинявшим под дождями и порванным в многочисленных поединках, и все же Пардальян являл собой образец изысканного и благородного кавалера.
Во всей округе — на улице Сен-Дени, улице Сент-Антуан, в подозрительных тавернах на улице Мове- Гарсон — шевалье де Пардальян был прекрасно известен и внушал некоторый трепет. Почтенные горожане сердито качали головами, завидев этого сказочного принца, в карманах у которого гулял ветер… А хорошенькие горожанки щедро дарили ему свои улыбки, и даже знатные дамы, вздыхая, смотрели из своих экипажей ему вслед.
Он же, еще по-юношески наивный, даже не подозревал, какое ошеломляющее впечатление производит на окружающих. Гордый и веселый, он шел по Парижу под звон собственных шпор, в любую минуту готовый очертя голову броситься в любую авантюру — будь то сладостное любовное свидание или отчаянная дуэль, во время которой находилось немало работы для его непобедимой шпаги.
Однако все достояние шевалье де Пардальяна исчерпывалось пока его железным здоровьем, огромной силой и неподражаемой грацией. Но нет! Мы не правы! Он ведь был хозяином Галаора! Он был хозяином Пипо! И он был хозяином Молнии!
Галаор — это конь. Пипо — пес. А Молния — верная шпага. Так как же удалось Пардальяну стать господином и повелителем этих трех созданий? Да, да, именно трех, ведь Молния, простой кусок железа, в руках Пардальяна оживала и становилась стремительным и быстрым существом, натянутым как струна, ловким и гибким. Во время поединков она, казалось, пела от восторга на своем свистящем и звенящем языке.
Я считаю нелишним познакомить читателя с историей этой троицы, в которой есть кое-какие секреты, и секреты эти еще сыграют немаловажную роль в судьбе шевалье де Пардальяна.
Так вот: за полгода до того утра, когда Жан де Пардальян бросал из своего окна на Лоизу взгляды, полные пылкой любви, у юноши состоялся серьезный разговор с отцом. Это произошло в полутемной каморке, оконце которой выходило на грязные задворки все того же заведения «У ворожеи». Отец и сын жили в этой тесной мрачной комнатке уже два года.
— Мальчик мой, — проговорил хорошо знакомый нам Пардальян-старший, — я хочу с тобой проститься…
— Как, отец! Вы решили уехать?! — вскричал юноша. Его огорчение было столь неподдельным, что старик с трудом сдержал слезы.
— Да, мальчик мой… Если пожелаешь, можешь меня сопровождать…
Жан нечасто краснел, не бледнел же никогда, но тут кровь прилила к его лицу, а потом резко отхлынула. Старик, наблюдавший за сыном, тихонько вздохнул и заговорил снова:
— Так вот. Нам, конечно, никто не помешает уехать вместе. Но, по-моему, будет лучше, если ты останешься здесь… Ведь Париж — словно гигантский рог изобилия, который может осыпать человека и счастливыми дарами фортуны, и ее грозными ударами. Оставайся, мой мальчик. Я чувствую, что для тебя в этом волшебном роге припасена удача… Я же с тобой прощаюсь.
— Но послушайте, отец, — спросил изумленный Жан, — что гонит вас отсюда?
— Много всего… Признаюсь тебе — я тоскую по шуму лесов, по просторам полей, по бесконечной дороге под бескрайним небом; я люблю горячее солнце, люблю ливни и грозы. А в Париже мне» душно и тесно. В общем, мне необходимо выбраться из этого города, вот и весь сказ!
Возможно, у Пардальяна-старшего были более веские основания поторопиться с отъездом из Парижа, однако он ничего не стал объяснять юноше. Немного смутившись, старик постарался побыстрее закончить этот разговор:
— Кто знает, может быть, мы видимся в последний раз. Ведь я немолод, мой мальчик. И в наследство тебе могу, увы, оставить лишь свои наставления. Но поскольку это единственное, что я тебе завещаю, советую отнестись к наставлениям старика-отца с должным вниманием.
Жан не выдержал, и по его щекам покатились слезы.
— Что такое? Ты плачешь, мальчик мой? А это уж мне совсем не нравится! Слезы тебе еще пригодятся — тогда, когда придется пережить настоящее горе. Да, милый мой сын, я уезжаю… Но с гордостью могу сказать: я воспитал настоящего мужчину, который не склонит голову перед несчастьями и бедами, из каковых, собственно, и состоит жизнь. Ты блестящий фехтовальщик, самые лучшие дуэлянты Франции не устоят перед теми ударами, которые ты у меня перенял. Острый глаз, твердая рука, выдержка и отвага — всем этим ты наделен в избытке. За последние шестнадцать лет мы с тобой, ни на день не расставаясь, объездили всю Францию. Еще подростком ты побывал в Бургундии и Провансе, видел север и юг этой страны. Во время наших путешествий ты усвоил самую сложную в мире науку: научился спать на голой земле, используя седло вместо подушки и воду из ручья вместо ужина, не обращать внимания ни на зной, ни на холод, ни на голод, ни на жажду, радоваться солнцу, с удовольствием подставлять лицо дождю и не прятаться от бури. Да, ты через все это прошел, мой мальчик, и потому стал твердым, как сталь твоей шпаги.
Минуту Пардальян-старший восторженно и нежно глядел на сына, а потом продолжил свою речь:
— А ведь твои дни могли бы проходить в покое и довольстве; ты мог унаследовать от меня отличную службу и жил бы в прекрасном замке, состоя при господине столь же знатном, но еще более богатом, чем сам король Франции! Но страшное преступление изменило всю мою судьбу, да и твою тоже…
— Преступление, отец? — содрогнувшись, вскричал Жан.
— Преступление — или глупость… Одно не слишком отличается от другого… И дураком-преступником
