живых как раз в тот момент, когда счастье обернулось к нему. И он резонно спросил себя, за что же его арестовали…
Он чувствовал, что тут не обошлось без Екатерины Медичи. Но ведь королева была так добра к нему во время их беседы в Лувре… Нет, такие подозрения следовало отбросить… Кто же тогда? «Может, это Гиз? Я ведь был свидетелем собрания заговорщиков… Да нет! Откуда он мог узнать?» — спрашивал себя Жан.
Этот вопрос превратился для шевалье в настоящее наваждение, в подлинную пытку для его разума. Дней через пять Пардальяна было не узнать: черты его лица стали болезненно неподвижны, лишь глаза горели мрачным огнем. Теперь одна мысль о тюремном заключении наводила на него ужас.
Несчастный, которого бросают в темницу лет на пять или отправляют на каторгу лет на двадцать, все- таки знает, что когда-нибудь, пусть очень нескоро, он воскреснет для жизни, и такой заключенный избавлен от мук высшего отчаяния. Даже тот, кто приговорен к пожизненному заключению, по крайней мере знает свою судьбу и может черпать горестное утешение в том, что путь его уже предначертан.
Но Пардальян достиг вершины отчаяния: ведь его схватили в расцвете лет, когда вся жизнь была у него еще впереди; он не знал, за что арестован и сколько ему сидеть. Ему казалось, что в полной темноте его подтолкнули к краю бездонной пропасти.
У него отняли небо и землю; четыре тюремные стены заменили ему бескрайний горизонт. Он не мог предположить, что его ждет: умрет ли он завтра, в двадцать лет, или будет умирать день за днем в течение четырех или пяти десятков лет.
Он должен был все разузнать! Разузнать любой ценой!
На шестой день он не выдержал и решил спросить, за что же его арестовали. Вечером, когда тюремщик зашел к нему в камеру, Пардальян впервые обратился к нему:
— Послушай, друг мой…
Тюремщик мрачно глянул на него и заявил:
— Разговаривать с заключенными запрещено.
— Одно слово! Только одно! За что я сижу?
Тюремщик направился к двери, потом обернулся, и, видимо, пожалев бледного, потрясенного юношу, сказал:
— Предупреждаю в первый и последний раз: мне с вами разговаривать запрещено. Если вы будете настаивать, мне придется доложить коменданту. А вы можете угодить вниз, в карцер.
— Ах так! — взорвался Пардальян. — Пусть в карцер! Но я хочу знать! Слышишь! Скажи, мерзавец, а не то задушу!
Шевалье рывком бросился на тюремщика, но тот, похоже, был настороже и успел выскочить в коридор, захлопнув за собой дверь. Тогда Пардальян всем корпусом навалился на дверь, но она лишь чуть дрогнула. Целые сутки заключенный вел себя как безумный: орал, стучал в дверь, лупил табуреткой по стенам, так что тюремщик боялся и нос в камеру сунуть. Пришлось предупредить коменданта, и тот, прихватив дюжину хорошо вооруженных солдат, явился в камеру бунтаря.
— К вам пришел господин комендант, — прокричал тюремщик сквозь закрытую дверь.
— Наконец-то! Сейчас мне все объяснят, — обрадовался Пардальян.
Дверь распахнулась, и солдаты выставили в проем алебарды. Пардальян в приступе отчаяния был готов броситься прямо на острия алебард, но внезапно остановился. За спинами солдат он увидел коменданта, а увидев, узнал его — это был один из тех заговорщиков, что собирались в задней комнате гостиницы «У ворожеи».
— Прекрасно! — воскликнул комендант. — Похоже, зрелище алебард вас успокаивает, как, впрочем, и всех остальных безумцев вашей породы. Пошли на попятный? Это хорошо… Молчите? Ну что ж, я человек не злопамятный, но больше не безобразничать! Еще одна попытка — и попадете в карцер, вторая — лишу воды, третья — подвергнетесь пыткам. Я вас предупредил, теперь будьте паинькой! Хотя вам и не спится, не мешайте спать другим.
Пардальян отступил на два шага. Он, казалось, успокоился, но мозг его лихорадочно работал; впрочем, лицо юноши выражало лишь тупое почтение.
Комендант решил, что одно его появление усмирило узника, и снисходительно пожал плечами.
— Ненадолго же тебя хватило! — проворчал Гиталан.
А Пардальян все молчал. Сдвинув брови и сжав кулаки, шевалье размышлял.
— Вот и хорошо! — продолжал комендант. — Вот мы и успокоились! Пытки-то никому не нравятся! Надеюсь, теперь будете вести себя как положено. Можете поблагодарить меня: я с вами был добр!
Комендант повернулся, чтобы уйти, но Пардальян бросился к нему.
— Господин комендант, — произнес шевалье совершенно спокойным тоном, хотя внутри у него все кипело, — у меня к вам простой, очень простой вопрос…
— Знаю, знаю… Хотите выяснить, за что вы попали в Бастилию? Но, видите ли, дорогой мой, должен сказать, что меня совершенно не интересует, какие преступления совершили наши заключенные. Одно могу добавить: скорее всего, вы никогда отсюда не выйдете… Так что лучше вам не ссориться ни со мной, ни с вашими милыми тюремщиками.
— Да я и не собираюсь с вами ссориться, господин комендант, и благодарю вас за добрые советы… Но я совсем не о том хотел спросить.
— Что же вам угодно?
— Могу ли я получить бумагу, перо и чернила?
— Запрещено.
— Господин комендант, я хочу написать донос.
— Донос?
— Да. Вам лично и в письменном виде. Я случайно стал свидетелем заговора.
— Заговора… — повторил комендант, побледнев.
— Гугенотского заговора, сударь; представьте себе, они хотят убить герцога де Гиза.
— Надо же! И вы, стало быть, это раскрыли.
— Да. Я напишу все, и вы сможете арестовать проклятых еретиков и доказать их вину. Надеюсь, что мне это зачтется.
— Конечно, обещаю вам сделать все возможное, чтобы способствовать вашему освобождению.
В голове у достойного коменданта моментально созрел план: узник пишет донос и немедленно отправляется вниз, в подвал, в каменный мешок, где человек и нескольких месяцев выжить не может. А сам господин комендант, раскрыв гугенотский заговор, становится таким образом спасителем Гиза — скорее всего, будущего короля Франции — да еще доказывает свою преданность святой церкви.
Через четверть часа тюремщик принес Пардальяну два листа бумаги, чернильницу и очинённые перья. Шевалье тут же схватился за бумагу.
— Через несколько дней я буду свободен! — воскликнул он. — Ваш начальник собственными руками распахнет передо мной ворота Бастилии.
— Мой начальник?
— Да, комендант тюрьмы, господин де Гиталан.
Тюремщик с сомнением покачал головой и удалился.
«По-моему, он окончательно свихнулся, — подумал про себя достойный страж. — Хорошо хоть не буйный…»
На следующее утро он явился в камеру с утра пораньше.
— Написали?
— Нет еще. Ведь надо все хорошенько вспомнить.
— Поторопитесь. Господин комендант ждет не дождется.
Когда тюремщик вышел, Пардальян пододвинул табурет к стене, взобрался на него и, прижавшись лицом к прутьям решетки, принялся внимательно разглядывать улицу. Так он стоял целый день… Два или три раза ему на глаза попадался Пипо, уныло бродивший под стенами тюрьмы. Растроганный шевалье грустно улыбнулся и прошептал:
— Бедняга Пипо!
Внезапно лицо Пардальяна осветила радость, похоже, его посетила какая-то гениальная идея.
— Нашел, кажется, нашел! — воскликнул шевалье и слез с табурета.
