Поэтому Кейнова Погибель сидел рядом, держа калеку за руку, словно послушный сын у отцовского ложа. Время от времени он отвлекался, чтобы надавить на лучевой нерв чуть повыше локтя.
Одним из самых очаровательных свойств этой пытки было то, что, если соблюдать определенный распорядок действий, болевые точки не теряли чувствительности со временем, а, наоборот, увеличивали ее. Спустя час-другой жертве казалось, будто все предплечье горит изнутри, словно кровь в нем обратилась в витриоль.
В конце концов Хэри сдался – как и предполагал Кейнова Погибель. Сами вопросы – «Как вы встретились?», «Где поцеловались впервые?», «Во что она была одета в день вашей свадьбы?», «Чем пахли ее волосы?» – заставляли рассудок снова и снова прогонять через себя мучительные воспоминания. Очевидно было, что говорить об этом Хэри больней, чем молча сносить любые пытки, – и все же, раз начав, он уже не желал останавливаться. Но все же замолкал, раз за разом, побуждая Кейнову Погибель подстегивать его тычками по нервным узлам, словно он желал боли, словно приветствовал ее, словно ему для жизни требовались равно мучения, даримые беседой, и пытки, что приносит с собой молчание; словно уклониться от самомалейшей боли было бы для него предательством, преступлением, грехом.
А Кейнова Погибель принимал его сердечные муки словно причастие. Никогда в жизни он не был так счастлив.
Кейново Зерцало он держал под рукой, у койки Хэри. В любой момент он мог заглянуть в мысли калеки, окунуться в его страдания – но не злоупотреблял этой возможностью. Кейнова Погибель остро ощущал, какие опасности подстерегают его в этих темных омутах. Воды отчаяния тянули к себе в часы бодрствования, звали во сне, искушая утонуть навеки, оставив другим свет.
Два дня подряд Хэри говорил, а Кейнова Погибель слушал – порой подстегивая рассказчика вопросами и куда реже принуждая пытками. Он слушал повесть о дальних и чудных странах, от самого сердца пустоши Бодекен до сверкающих медью улиц липканской столицы, Семи колодцев, от тропических джунглей царства Ялитрайя до ледовых полей Белой пустыни. Потом речь зашла о местах еще более экзотических и невообразимо далеких: о таких краях, как Чикаго и Сан-Франциско, когда в беседе проскальзывали чужестранные имена вроде Шермайя Дойл, и Марк Вило, и Шенна Лейтон, и Артуро Коллберг.
«Отношения наши просты и понятны», – думал порою Кейнова Погибель. Его с Хэри сковывала общая нужда: потребность переживать боль Хэри Майклсона.
И эта простота пряла между ними незримую, почти неразрывную нить: они вынуждены были сотрудничать, чтобы дарить друг другу желаемое. Едкая ненависть, семь лет циркулировавшая в его жилах, вытекала медленно и неуклонно; победа вскрыла нарыв на душе. Кейн больше не был символом мирового зла, Врагом господним, творцом всех бедствий. Он стал тем, кем и был на деле: безжалостным, бессовестным человеком, потерпевшим поражение и раздавленным – как любой другой.
Просто человеком.
Некоторое облегчение испытывал и Хэри; настроенный, будто камертон, на перепады настроения своего пленника, Кейнова Погибель не мог не заметить, что бритвенная острота мучений притупляется со временем. К исходу последней ночи путешествия, когда баржа стояла в нескольких часах пути от Анханы, принайтованная якорными цепями к деревьям на берегу лениво текущей протоки и все было тихо – команда дрыхла, даже двое шестовых на вахте задремали прямо на юте, – Хэри почти примирился с собою.
– Теперь ты спокоен, – заметил Кейнова Погибель, присев на корточки рядом с ним.
Хэри не ответил. Только пристроил поудобнее затылок на подушке и пошевелил запястьями под ремнем, притягивающим их к койке.
– С тех пор как мы пересели на баржу, ты становишься все спокойней, – заметил его мучитель. – Или ты так мало любил свою жену, что боль потери не тревожит тебя долее?
– Ну понимаешь… – пробормотал Хэри. – Это все река. Ее река.
– Уже нет, – возразил Кейнова Погибель.
– Ты уверен? Мы плывем по течению – и что изменилось? Листья все шелестят, и порхают птицы. Плещется рыба. Река течет. – Хэри закрыл глаза и сонно вздохнул. – Шенна все твердила мне, что жизнь – это река, что человек – просто бурунчик, который борется с течением, покуда большая волна не смоет его. Ничто не теряется. Может, чуть ниже по течению родится другой бурунок, но ничто не прибудет. Жизнь есть жизнь, а река – это река. А то она говорила, что река – это песня, или человек, или птица, или дерево, или еще что, индивидуум – это лишь перебор нот, маленькая тема, как это называется… лейтмотив, вот. Он может звучать громко или приглушенно, может долго вплетаться в песню или не очень, но в конце концов песня-то одна.
– Так что же? – тихонько спросил Кейнова Погибель. – Песня или река?
Хэри пожал плечами.
– Мне-то откуда знать? Сдается мне, она ни того, ни другого не имела в виду. Она была богиня, а не философ. Но о жизни и смерти кое-что знала. Никогда не боялась умереть; она знала, что ее смерть – это часть цикла, что ее бурунчик расточится в течении большой реки.
Кейнова Погибель понимающе кивнул.
– Так, ты можешь снести свою потерю, ибо не чувствуешь, что потерял ее совсем.
– Это ее река, малыш.
– Как я заметил ранее, – проговорил Кейнова Погибель, – уже нет.
Хэри чуть приоткрыл глаза, искоса, не повернув головы, и стал разглядывать своего мучителя.
– Ты, верно, заметил серебряные руны, начертанные на мече святого Берна, – продолжал тот. – Как думаешь, какой цели они служат?
Хэри не ответил, не дрогнул, только смотрел – точно хищник, осознавший, что по его следу идет другая тварь, сильней и злей.
– Признаюсь, точной цели этих рун я не знаю, – продолжал Кейнова Погибель. – Вопрос этот не показался мне столь значительным, чтобы задавать его. Но подумай: если вице-король намеревался уничтожить лишь ее смертную оболочку, не достало бы на это обычного клинка?
Глаза Хэри блеснули.
