зависимости от ситуации и от личности противника.
Облажаешься – и турпоездка на тот свет у тебя, считай, в кармане.
Так что, покуда нас разделяет добрая сотня ярдов и Ма’элКот глядит, как сверкает на солнце меч над моей головой, и болтает, все еще болтает: «Мне всегда везло на…», я черпаю темную Силу, которая льется в меч, заставляя непослушные ноги сделать шаг.
И это становится сигналом для моей мертвой жены, заключенной в меч, – воспользоваться энергией, которую я щедро вливаю в клинок, чтобы смять пространство на манер семимильных сапог, так что щебенка, на которой стою я, и мостовая перед Ма’элКотом оказываются в одном шаге друг от друга, и нога, которую я поднял с развалин, опускается на брусчатку в полуметре от туфель под маркой «Гуччи», и меч, воздетый над моей головой, опускается ему на ключицу, когда я всем весом обрушиваюсь на чародейский Щит.
Ма’элКот успевает договорить «…врагов», прежде чем мы оба выясняем, что Косалл, питаемый черной Силой, действительно рассекает все. Включая Щиты.
Включая богов в костюмах от Армани.
8
Глаза Ма’элКота широко распахиваются, губы шевелятся беззвучно, и я налегаю на меч, покуда лезвие не выходит из тела над бедром.
Я спотыкаюсь – сраный шунт, сраные ноги! – но удерживаюсь на ногах и отступаю. Дальнейшее я хочу увидеть в подробностях.
Медленно, с ненатужным величием, словно горная лавина, его голова, правое плечо и половина торса соскальзывают со второй половины по блестящему алому склону. Ноги продолжают стоять еще пару секунд – распознать наискось перерубленные трепещущие органы почти невозможно – и знаете что?
От него не воняет.
Пахнет свежим фаршем, только что из мясной лавки. Мне как-то в голову не приходило: раз он добрых пятнадцать лет не брал в рот ни крошки, я с первой нашей встречи возводил на него напраслину.
Он вовсе не полон дерьма.
У меня остаются секунды две, прежде чем социки отстрелят мне жопу. Я трачу их с толком. Снова поднимаю Косалл, но в этот раз позволяю тяжелому клинку опуститься, маятником свисая из сжимающих эфес рук.
Ма’элКот смотрит на меня, неслышно булькая, но легкие остались большей частью в другой половине тела.
Со скоростью мысли в нескончаемом «сейчас» я вызываю перед мысленным взором образ Шенны – образ Пэллес Рил, тень богини, сияющую в ночном небе. Глаза ее сверкают, как солнце в горном ручье; рука, протянутая ко мне, нежна, как персик в тени листвы.
–
– Прими мою руку, – отвечаю я.
Призрачная ладонь касается моей руки, и плоть наша становится как одна: ее кожа теплей жаркого лета красит солнцем мои отбеленные Донжоном руки, мое клейменное смертью сердце переносит ее в холодную осень. Мы сливаемся и путаемся, подвластные поверхностному натяжению и турбулентности, касаясь друг друга в геометрической бесконечности точек, и все же разделенные навеки.
Потому что живем мы все вместе, но умираем – по одному.
В этот краткий миг, соединенные таинством, по сравнению с которым наш брак – лишь бледное, выцветшее эхо дальних отзвуков, мы смотрим друг на друга и шепчем:
–
Мгновение мучительной тоски…
–
–
…А потом река вскипает во мне, от грязного ручейка на Кхриловом Седле до могучих рукавов в засоленных болотах Теранской дельты, где мы впадаем в океан…
…И сердце мое рвется, потому что единственное мое желание – остаться с ними навеки, но бесконечность «сейчас» подходит к концу, когда Шенна говорит:
–
…А я не могу даже ответить.
Вместо этого я прощаюсь с человеком, пойманным в ловушку умирающего у моих ног божества.
– Счастливого Успения, сука!
И, упав на колено, я всей своей массой вгоняю исчерченный рунами клинок Косалла ему в мозг.
Точно между глаз.
Сила хлещет по клинку вверх, сквозь мои пальцы, сквозь локти, сквозь плечи – стопорит сердце, взбегает по шее и гасит свет.