Клинок Тишалла

нанимаюсь, это плохо кончается для нас обоих.

– И снова: о да! А как насчет вечной юности?

Кейн моргает, изумленный.

– А тебе это под силу?

– Вполне. В тот миг, когда вы с Пэллес Рил связали меня с рекой, я познал тебя в совершенстве. Я знаю тебя до последней молекулы, Кейн, до атома. Я могу сотворить для тебя новое тело, как Пэллес Рил начала формировать тело под себя. Я могу вернуть тебе твои двадцать пять – вечные двадцать пять лет. Подумай: не болят бедра и плечи, мышцы гибки и послушны… Я могу сделать больше: могу одарить тебя сверхчеловеческой силой и быстротой, заставить раны заживляться…

– Хватит, я уже понял. Спасибо – не надо.

– Я предлагаю тебе не голема, Кейн: ты останешься собой. Нервная система нового тела примет твое сознание столь же охотно, как та, в которой оно циркулирует ныне, – возможно, даже лучше .

– В этом и дело. Ты сам сказал: лучше .

– Почему ты готов отвергнуть телесное совершенство?

– Потому, – скрипит он сквозь зубы, – что не могу тебе доверять.

– Кейн, я даю слово…

– Ага. Мы оба знаем, чего оно стоит, – отвечает он. – И мы оба знаем, что покуда ты лепишь мне новое тело – а ты уже начал в нем ковыряться, – у тебя непременно зазудит в заднице мозги мне подправить. Затереть пару дурных привычек, которые никому не нравятся, – ругаюсь вот много, почесываюсь на людях, неважно, – начнется вот с такой мелкой хрени, а дальше пойдут остальные дурные привычки. Вроде привычки время от времени надирать тебе задницу.

В молчании проходят минуты.

– По крайней мере, позволь мне исцелить твои ноги .

– Они теперь неплохо работают.

– Действие шунта нестабильно, Кейн. Ты можешь пожалеть, что отказался от этого предложения .

– Я уже много о чем успел пожалеть, – отвечает он, глубоко вздохнув.

Вот тут я льщу себе: мне верится, что он вправду считает себя суммой своих шрамов.

7

– Как же выразить мне тогда свою благодарность? Как продемонстрировать миру, как ценю я тебя, мой друг?

Кейн делает глубокий медленный вдох и произносит с нарочитым бесстрастием, будто пытаясь самый отзвук всякого чувства изгнать из голоса, – так судья обращается к присяжным перед вынесением приговора:

– Мы не друзья.

– Кейн…

– Нет, – безжалостно отрезает Кейн. – Я сдружился в некотором роде с человеком по имени Тан’элКот. Теперь он мертв. Ты – я даже не знаю, кто ты такой, но ты мне не друг.

– Ты знаешь, кто я – тот, кем ты сотворил меня, Кейн.

Я само Поднебесье.

И я друг тебе .

– А я тебе – нет. Ты убил мою жену, тварь. Ты пытал мою дочь .

– И благодаря этим преступлениям мы с тобой спасли мир .

– В жопу такой мир. Ты можешь спасти десять миров. Ты можешь спасти всю вселенную, пропади она пропадом, но я про тебя не забуду. Мне плевать, что ты господь бог. Когда-нибудь как-нибудь, но я до тебя доберусь.

– Была война, Кейн. Мы оба сражались за то, что любим .

– И что с того?

– Чтобы победить общего врага, пришлось чем-то пожертвовать .

– Да? И чем же пожертвовал ты ?

– Очевидно, твоей дружбой .

Кейн долго-долго смотрит на свои руки, то сжимая кулаки, то вновь разжимая, глядя, как они преображаются из орудий в оружие и обратно в орудия.

– Я видел статую, – произносит он наконец. – В ночь пожара. «Царь Давид». Очень было похоже. Хорошая статуя. Твоя лучшая работа. Но не про меня.

– Не соглашусь .

– Я не твой «Давид».

– Ах, в этом смысле – безусловно, ты прав, как бы мне ни хотелось, чтобы ты ошибался. Я не согласен в другом: «Царь Давид» – не лучшая моя работа. Лучшая – ты .