груди. Потом он улыбнулся. Она услышала свое собственное участившееся дыхание. Улыбка. Она осветила его лицо, ее сердце и этот холл ярче любой хрустальной люстры.
Он сделал шаг вниз по лестнице.
Она отставила чемоданчик в сторону и устремилась ему навстречу. Он распахнул руки и принял ее в свои объятия. Наконец-то она с ним. Она ощущала его запах сильнее, чем когда-либо. Смешанный с каким- то другим, пряным, сильным запахом. Наверное, так пахло от халата, потому что теперь она увидела: рукава этого элегантного шелкового одеяния ему коротковаты и оно совсем не новое. Только когда он попытался высвободиться из ее объятий, она поняла, что вцепилась в него мертвой хваткой, и быстро разжала руки.
— Дорогая, ты что, плачешь? — засмеялся он и провел пальцем по ее щеке.
— Правда? — засмеялась она, вытерла глаза, надеясь, что тушь не потекла.
— У меня для тебя сюрприз, — сказал он и взял ее за руку. — Пойдем.
— Но… — сказала она, повернулась и увидела, что металлический чемоданчик уже исчез.
Они пошли вверх по лестнице, прошли сквозь какие-то двери и оказались в большой светлой спальне. Длинные, невесомые шторы медленно колыхались под ветром, дующим через дверь террасы.
— Ты спал? — спросила она и кивнула в сторону неубранной кровати под балдахином.
— Нет, — улыбнулся он. — Сядь сюда. И закрой глаза.
— Но…
— Просто делай, как я говорю, Лене.
Ей показалось, что в голосе его прозвучало легкое раздражение, и она поспешила послушаться.
— Скоро сюда принесут шампанское, и тогда я тебя кое о чем спрошу. Но сначала я хочу рассказать тебе одну историю. Ты готова?
— Да, — сказала она. Она знала. Она знала, что вот он и наступил, этот самый миг. Которого она так долго ждала. Миг, который она будет помнить всю свою жизнь.
— История, которую я расскажу, обо мне. Дело в том, что тебе, по-моему, следует кое-что узнать, прежде чем ты ответишь на мой вопрос.
— Хорошо. — Ей казалось, что пузырьки шампанского уже попали ей в кровь, и пришлось сделать над собой усилие, чтобы не засмеяться.
— Я рассказывал тебе, что вырос у дедушки, что родители мои умерли. Но я не рассказывал, что жил с ними до пятнадцати лет.
— Я знала! — вырвалось у нее.
Тони поднял бровь. Какая изумительная форма, до чего же красивая бровь, подумала она.
— Я все время знала, что у тебя есть какая-то тайна, Тони, — засмеялась она. — Но у меня тоже есть тайна. Я хочу, чтобы мы все, все знали друг о друге.
Тони криво улыбнулся:
— Позволь мне продолжить и не перебивай меня, дорогая Лене. Моя мать была глубоко религиозна. Она повстречалась с моим отцом в молельном доме. Его только что выпустили из тюрьмы, где он отсидел срок за убийство из ревности. В тюрьме он обрел Иисуса. Для матери это стало чем-то вроде притчи из Библии: раскаивающийся грешник, человек, которому она могла бы помочь обрести спасение и жизнь вечную и в то же время искупила бы собственные прегрешения. Именно так она объясняла мне, почему она вышла замуж за эту сволочь.
— Что…
— Тихо! Мой отец возмещал совершенное им убийство, клеймя как грех все, что не служило прославлению Господа. Мне не разрешали делать ничего из того, что делали другие дети. Если я перечил ему, мне давали ремня. Он имел обыкновение провоцировать меня, говорить, что Солнце вращается вокруг Земли, что про это написано в Библии. И если я спорил, он меня бил. Однажды, когда мне было двенадцать, я пошел в туалет во дворе вместе с матерью. Так у нас было принято. Когда мы вышли, он ударил меня остро наточенной лопатой, потому что считал, что это грех, что я уже слишком взрослый, чтобы ходить в уборную с матерью. Он пометил меня на всю жизнь.
Лене сглотнула слюну, а Тони поднял искривленный артритом указательный палец и провел им по верхней части шрама на груди. Лене только сейчас заметила, что у него нет среднего пальца.
— Тони! А что…
— Тихо! Мне было пятнадцать, когда отец избил меня в последний раз. Он порол меня двадцать три минуты подряд. Тысячу триста девяносто две секунды. Я сосчитал. Он наносил удар каждую четвертую секунду, как машина. Бил и бил, разъяряясь все больше, потому что я не плакал. И остановился, только когда у него устала рука. Триста сорок восемь ударов. В ту ночь я подождал, пока он захрапит, прокрался к ним в спальню и капнул ему в глаз кислотой. Он закричал и продолжал кричать, пока я его держал и шептал ему в ухо, что, если он еще раз меня тронет, я его убью. И я почувствовал, как он застыл у меня в руках, и тут я понял: теперь он знает, что я стал сильнее его. Знает, что во мне это тоже есть.
— Что есть, Тони?
— Он. Убийца.
Сердце Лене остановилось. Это неправда. Это не может быть правдой. Он же тогда сказал ей, что убивал не он, что в полиции ошиблись.
— После того дня мы с ним подстерегали друг друга, как звери. И мать знала: или он, или я. Однажды она пришла ко мне и сказала, что он был в Йейлу и купил новые патроны для винтовки. Что я должен бежать, что она обо всем договорилась с дедушкой. Тот был вдовец и жил возле Люсерена. Дед знал, что ему надо меня спрятать, а то отец приедет за мной. И я уехал. Мать устроила так, что все подумали, будто я погиб под лавиной. Отец избегал людей, все контакты с окружающими происходили через мать. Он думал, она объявила меня в розыск, но на самом деле она рассказала о том, что сделала, только одному человеку. Они с помощником ленсмана Роем Стилле… они очень хорошо знали друг друга. Стилле хватило ума понять, что полиция вряд ли смогла бы защитить меня от отца и наоборот, поэтому он и помог замести мои следы. У деда мне было хорошо. До того самого дня, как пришло сообщение, что мать пропала в горах.
Лене протянула руку:
— Бедный, бедный Тони.
— Я кому сказал: закрой глаза!
Она вздрогнула как от удара, отдернула руку и вновь закрыла глаза.
— Дед сказал, мне нельзя ехать на поминальную службу. Никто не должен был знать, что я жив. Когда дед вернулся, он пересказал мне поминальную речь пастора. Три строчки. Три строчки о самой красивой и сильной женщине в мире. Последние его слова были: «Карен легко ступала по земле». А остальное лишь про Иисуса и отпущение грехов. Три строчки и прощение грехов, которых она никогда не совершала. — Теперь Лене слышала тяжелое дыхание Тони. — «Легко ступала». Чертов пастор заявил с кафедры, что мать не оставила за собой следов. Испарилась — так же легко, как жила. И перешел к следующему стиху в Библии. Дедушка рассказал все как есть, и знаешь что, Лене? Это был важнейший день в моей жизни. Понимаешь?
— Э-э… Нет, Тони.
— Я знал, что он тоже там был, этот гад, ее убийца. И я поклялся, что отомщу. Что я ему покажу. Всем им покажу. Именно в тот день я решил: что бы ни произошло, я закончу не так, как он. Или она. Тремя строчками. А отпущение грехов не нужно ни мне, ни тому гаду, все равно оба будем гореть в аду. И лучше уж гореть, чем делить рай с таким Богом. — Он понизил голос: — Никто, никто не сможет стать у меня на пути. Теперь понимаешь?
— Да, — улыбнулась Лене. — И ты это заслужил, Тони. Все заслужил. Ты столько работал!
— Я рад, что ты так хорошо все понимаешь, дорогая. Потому что я рассказал тебе еще не все. Ты готова?
— Да, — сказала Лене и сложила руки. И она тоже пусть знает, та, что сидит там, дома, и завидует, одинокая и озлобленная, не позволявшая родной дочери изведать любовь.
— Все было в моей власти, — сказал Тони, и Лене почувствовала его руку у себя на колене. — Ты, деньги твоего отца, мой проект. Я думал, что ничто не может этому помешать. Пока не трахнул ту похотливую сучку в Ховассхютте. Я даже не помнил, как ее зовут, пока она не написала мне, что беременна и хочет денег. Она встала у меня на пути, Лене. Я все тщательно подготовил. Закрыл все в машине
