водорослями на голове и мелкими рыбешками во рту и ноздрях. Призраки, которые не дышали, но иногда издавали хриплые, холодные чаячьи крики. Мертвецы с размокшими, раздувшимися конечностями, они застревали в ветках прибрежных кустов, но все равно с треском ломились вперед, по направлению к одинокому дому на Трондхолме. На острове, где жили бабушка и дедушка. Где она сама лежала в детской и дрожала от страха. Марит Ульсен дышала. Все еще дышала.
Внизу было безветренно, зато здесь, наверху, на десятиметровой вышке для прыжков в воду, порывы ветра ощущались очень сильно. Марит чувствовала, как стучит у нее в висках, в горле, в промежности, в каждой клеточке ее тела пульсировала кровь, свежая и живительная. Как прекрасно жить. Поднявшись по всем ступенькам лестницы на вышку, она даже почти не запыхалась, она только чувствовала, как колотится сердце, эта верная мышца. Марит посмотрела вниз, в пустой бассейн. Лунный свет придавал ему почти неестественный голубоватый оттенок. На часах в другом конце бассейна стрелки остановились на десяти минутах шестого. Время остановилось. Она могла слышать город, видеть огоньки машин на Киркевейен. Так близко и тем не менее так далеко. Слишком далеко, чтобы кто-то мог ее услышать.
Она дышала. Но все равно что умерла. Вокруг ее шеи была намотана веревка, толстая как канат, Марит могла слышать крики чаек, привидений, к которым ей вскоре суждено присоединиться. Но о смерти она не думала. Она думала о жизни, о том, с каким удовольствием теперь стала бы жить. Думала обо всех больших и маленьких делах, которые бы она сделала. Она бы отправилась в страны, которых никогда не видела, смотрела бы, как взрослеют ее племянники, увидела бы, что мир наконец одумался.
Сначала был нож, лезвие, блестевшее в свете уличных фонарей, приставленное к ее горлу. Говорят, страх придает силы. У нее он все силы украл. Мысль о стали, которая будет кромсать ее тело, превратила Марит в дрожащую безвольную тряпку. И когда он приказал ей перелезть через забор, она не смогла — упала и осталась лежать, как мешок, лежала, а по щекам ее текли слезы. Потому что она знала, что произойдет дальше. И что она не сможет этому помешать, что будет делать все — только чтобы ее не резали этим ножом. Потому что ей так хочется пожить хоть немного еще. Еще несколько лет, еще несколько минут — та же арифметика, та же слепая, безумная логика, которая движет всеми людьми.
Марит заговорила, она хотела объяснить, что не может перелезть через забор, она забыла, что ей было приказано молчать. Нож ужалил ее, как змея, заполз ей в рот, повернулся так, что хрустнули зубы, а потом его вытащили. Кровь хлынула сразу. Человек что-то прошептал из-под маски, а потом пинками погнал ее вдоль забора. К месту за кустами, где в заборе была дырка, в которую он ее и протолкнул.
Марит Ульсен проглотила кровь, которая по-прежнему наполняла ее рот, и посмотрела на трибуны внизу. Они тоже словно купались в синем свете луны. Такие пустые, это — закрытый судебный процесс, без публики и присяжных, только судья. Казнь без зевак, только палач. Последнее выступление перед публикой, которое никто не удостоил своим присутствием. Марит Ульсен подумала, что в смерти ей, как и в жизни, не хватает популярности. А сейчас она и говорить не могла.
— Прыгай.
Она видела, как красив парк, даже сейчас, зимой. Ей хотелось, чтобы часы в дальнем конце плавательного бассейна шли и она могла бы видеть секунды жизни, которые ей удалось сейчас украсть.
— Прыгай, — повторил голос. Должно быть, он снял с себя маску, потому что голос изменился, она узнала его. Она обернулась и потрясенно уставилась на него. И почувствовала удар ногой в спину. Она закричала. Она больше не чувствовала опору под ногами, на какое-то мгновение став невесомой. Но земля тянула к себе, тело ускорило падение, и Марит успела заметить, как стремительно приближаются бело- синие фарфоровые плитки бассейна, еще мгновение, и она размозжит о них голову.
На высоте трех метров над дном бассейна веревка, обмотанная вокруг шеи Марит Ульсен, натянулась. Это была старинная веревка, сплетенная из лыка липы и вяза, такие не растягиваются. Большое тело Марит Ульсен нимало не замедлило падения и, оторвавшись от головы, глухо ударилось о дно бассейна для прыжков в воду. А голова и шея остались висеть на веревке. Крови было немного. Потом голова выскользнула из петли, упала на синий спортивный костюм Марит Ульсен и стуча покатилась по плиткам.
А потом в бассейне снова стало тихо.
Часть вторая
Глава 10
Было три часа ночи, когда Харри отказался от идеи заснуть и встал.
Он включил кран в кухне и, подставив под струю стакан, держал его там, пока вода не стала переливаться через край, холодя запястье. Скула болела. Он не отрываясь смотрел на две фотографии, прикрепленные над разделочным столом.
На одной фотографии с неряшливыми полосками от сгиба была Ракель в голубом летнем платье. Но, судя по осенним цветам листвы, снимок был сделан не летом. Ее черные волосы ниспадали на открытые плечи. Взгляд словно искал кого-то по ту сторону объектива — возможно, фотографа. Может, это он сам ее фотографировал? Странно, что он не помнит.
На другом снимке был Олег. Харри снимал его на мобильный телефон в Валле Ховине[34] во время тренировки конькобежцев прошлой зимой. Олег был тогда еще совсем тощий мальчишка, но если бы он продолжил тренироваться, то красная трикотажная форма вскоре сидела бы на нем как влитая. Что-то он сейчас поделывает? Где он вообще? Смогла ли Ракель создать для него дом там, где они сейчас, дом, в котором они могут чувствовать себя в большей безопасности, чем здесь, в Осло? Появились ли в их жизни какие-то новые люди? Называет ли Олег его хоть иногда по- прежнему папой, забывшись или устав?
Харри закрыл кран. Коленка уперлась в дверцу мойки. С той стороны дверцы шепотом звал «Джим Бим».
Харри натянул брюки и майку, вошел в гостиную и включил «Kind of Blue» Майлза Дэвиса. Это был оригинал записи, еще до обработки — записывающее оборудование в студии работало с легким отставанием, что придавало звучанию оттенок нереальности.
Харри немного послушал, потом прибавил звук, чтобы заглушить этот шепот с кухни. Закрыл глаза.
КРИПОС. Бельман.
Он никогда не слышал это имя. Конечно, он мог бы позвонить Хагену и справиться, но был не в силах. Поскольку догадывался, что услышит. Пусть все остается как есть.
Харри дослушал до последней песни, «Flamenco Sketches», и сдался. Поднялся и пошел из гостиной в коридор. В коридоре повернул налево, сунул ноги в «мартенсы» и вышел на улицу.
Он нашел ее под дырявым мусорным пакетом. Всю обложку папки покрывало нечто, похожее на застывший гороховый суп.
Харри уселся в удобное зеленое кресло с подголовником и, дрожа от холода, принялся за чтение.
Первую женщину звали Боргни Стем-Мюре, тридцати трех лет, родом из Левангера. Одинокая, бездетная, проживала в районе Сагене в Осло. Работала стилистом, имела большой круг общения, особенно среди парикмахеров, фотографов и журналистов из модной прессы. Часто ходила по ресторанам, и не только самым «правильным». Помимо этого, любила природу и загородные прогулки — как пешком, так и на лыжах.
