круглых очках. Потом кивнул.
— Сюда, — сказал Олтман и пошел по коридору.
По правде говоря, кабинет Олтмана оказался чуланом. Без окон, без признаков вентиляции, только стол и компьютер. Имелась еще раскладушка, на ней Олтман, по его словам, может подремать во время ночного дежурства, в случае надобности его будят. А еще там стоял шкаф, хранящий в себе, как предположил Харри, возможности химического закабаления и расслабления.
— Олтман. — Харри, сидевший на краешке раскладушки, громко причмокнул, как будто у него на губах был клей. — Необычная фамилия. Знаю только одного, которого так звали.
— Роберт, — сказал Сигурд Олтман, сидевший на единственном стуле. — Я вырос в глуши, в маленькой деревушке, и мне там не нравилось. И как только я оттуда уехал, то решил сменить и фамилию — она была слишком обыкновенная и заканчивалась на «сен». Мотивировал я это тем, что Роберт Олтман — мой любимый режиссер, что, кстати, правда. Наверное, тот, кто рассматривал ходатайство, был в тот день пьян в стельку, потому что все получилось. Время от времени надо перерождаться. Никому из нас это не повредит.
— «The Player», — сказал Харри.
— «Gosford Рагк», — сказал Олтман.
— «Short Cuts».[101]
— О, шедевр.
— Неплохой, но перехваленный. Слишком много тем. Все эти прибамбасы усложняют действие, а в этом нет нужды.
— Жизнь сложна. Люди сложны. Посмотрите его еще раз, Харри.
— М-м-м…
— Как дела? Есть ли успехи в деле Марит Ульсен?
— Успехи налицо, — сказал Харри. — Тип, который это сделал, сегодня задержан.
— Боже. Ну тогда понятно, что вы праздновали. — Олтман опустил подбородок на грудь и взглянул поверх очков. — Стало быть, я смогу рассказать моим возможным внукам, что именно мои объяснения про кетаномин позволили раскрыть дело?
— Сможете, если захотите, только на самом деле его разоблачил собственный телефонный звонок. Он позвонил на телефон одной из жертв.
— Бедняга.
— Кто бедняга?
— Все бедняги, вот мое мнение. А почему такая спешка? Почему вы хотите увидеть своего отца прямо сейчас, среди ночи?
Харри приложил руку ко рту и беззвучно рыгнул.
— Это причина, — сказал Олтман. — Независимо от того, насколько вы пьяны, причина есть всегда. С одной стороны, я, разумеется, не имею никакого отношения к этой причине, так что мне, возможно, следовало бы…
— Вас когда-нибудь просили помочь умереть?
Олтман пожал плечами:
— Да, несколько раз. Я ведь медбрат-анестезиолог, ко мне естественно за этим обратиться. Почему вы спрашиваете?
— Мой отец попросил меня.
Олтман медленно кивнул:
— Слишком тяжелое бремя, чтобы возлагать на чужие плечи. Так вот зачем вы пришли сейчас? Чтобы с этим покончить?
Взгляд Харри еще с первой минуты стал прочесывать помещение на предмет чего-нибудь спиртосодержащего, и сейчас пошел по второму кругу.
— Я пришел, чтобы попросить прощения. Что не могу для него это сделать.
— За это вам не нужно просить прощения. Лишить жизни — это не то, чего человек может требовать от других, тем более от собственного сына.
Харри уронил голову на руки. Тяжелую и твердую, как шар в боулинге.
— Однажды я сделал это, — сказал он.
Вместо того чтобы ужаснуться, Олтман, казалось, заинтересовался.
— Помогли умереть?
— Нет, — ответил Харри. — Отказался помочь. Моему худшему врагу. У него неизлечимая, смертельная болезнь, которая сопровождается мучительными болями. Его медленно душит собственная съеживающаяся кожа.
— Склеродермия, — сказал Олтман.
— Когда я арестовывал его, он нарывался на выстрел. Мы были с ним вдвоем на вышке трамплина, только он и я. Он убил бессчетное число людей, он причинил вред мне и тем, кого я люблю. Изувечил. Я наставил на него револьвер. Только двое — он и я. Самооборона. Я ничем не рисковал, если бы пристрелил его.
— Но вам больше хотелось, чтобы он страдал, — сказал Олтман. — Смерть была бы слишком легким выходом.
— Да.
— И сейчас вы чувствуете, что поступаете точно так же с собственным отцом, вы оставляете его страдать и не позволяете умереть.
Харри потер затылок:
— Это не потому, что я придерживаюсь принципа, что жизнь священна, и тому подобной чуши. Чистой воды слабохарактерность. Трусость это. Черт, неужели у вас здесь ничего нет выпить, Олтман?
Сигурд Олтман покачал головой. Харри не понял, был ли это ответ на его вопрос или на сказанное прежде. Может, и на то и на другое.
— Невозможно просто взять и отбросить собственные чувства, Харри. Не пытайтесь обойти тот факт, что вами, как и всеми остальными, управляют представления о добре и зле. С точки зрения логики, возможно, этим представлениям не хватает доказательной базы, но все равно они глубоко-глубоко закрепились в нас, точно якорь на дне. Добро и зло. Возможно, вам что-то такое сказали в детстве родители, или бабушка прочитала сказку с моралью, или в школе произошла какая-то несправедливость и заставила вас основательно задуматься. Или все эти полузабытые вещи, вместе взятые. — Олтман наклонился вперед. — Якорь — на самом деле довольно удачный образ. Вы, возможно, не видите его в глубине, но все равно не можете сдвинуться с места, только ходите по кругу, ведь он — это вы сами. Попытайтесь это принять, Харри.
Харри смотрел вниз на свои сложенные руки.
— У него такие боли…
— Физическая боль — не самое страшное из того, что приходится испытывать человеку, — произнес Олтман. — Поверьте мне, я вижу это ежедневно. И смерть не самое страшное. И даже не страх смерти.
— А что же тогда?
— Унижение. Лишение чести и достоинства. Когда ты голый, когда отвержен всеми. Это самое ужасное наказание, все равно что похоронить человека заживо. И единственное утешение — что сгниешь сравнительно быстро.
— М-м-м… — Харри долго смотрел на Олтмана. — Может, у вас в шкафу все-таки есть что-нибудь, чтобы разрядить обстановочку?
Глава 45
Этой ночью Микаэлю Бельману снова приснилось свободное падение. Одиночное восхождение в
