немедленно. Жаль, потому что тебе лучше бы провести это время в больнице с отцом, — ему, насколько я понимаю, совсем недолго осталось. Это действительно прискорбно.
Харри откинулся на спинку дивана. Он знал, что по идее должен был осатанеть. И что прежний — молодой — Харри осатанел бы совершенно точно. Но нынешнему Харри больше всего хотелось уткнуться носом в провонявший блевотиной и потом диван, закрыть глаза и надеяться, что они уйдут, уедут, Бельман, Кайя, тени у окна. Однако мозг по привычке продолжал рассуждать.
— Если отвлечься от меня, — услышал Харри собственные слова, — неужели сам Лейке поддержит эту версию? Он же знает, что его и арестовывала, и допрашивала именно КРИПОС.
И понял, каков будет ответ, еще до того как Бельман произнес:
— Лейке знает: любой арест — это всегда тень на репутации, определенные подозрения. Что, конечно, особенно неприятно для Лейке как раз теперь, когда он пытается завоевать доверие инвесторов. И самый лучший способ избавиться от такой тени — это поддержать версию, что арест — холостой выстрел, личная инициатива рехнувшегося полицейского. Согласен?
Харри кивнул.
— Кроме того, это касается чести мундира… — начал Бельман.
— Я спасу честь полицейского мундира, если возьму всю вину на себя, — сказал Харри.
Бельман улыбнулся:
— Я всегда знал, что ты неглупый человек, Холе. Означает ли это, что мы друг друга поняли?
Харри задумался. Если Бельман сейчас уйдет, то можно будет выяснить, действительно ли в той бутылке осталась капелька виски. Он кивнул.
— Вот заявление для прессы. Мне нужно, чтобы ты подписал вот тут, внизу. — Бельман протянул через стол листок и ручку. Было слишком темно, чтобы читать. Да это и не играло никакой роли. Харри подписал.
— Прекрасно, — сказал Бельман, схватил листок и встал. В лучах уличного фонаря боевая раскраска на его лице засветилась. — И вообще — так лучше для всех нас. Подумай об этом, Харри. И отдохни малость.
Милостивая забота победителя, подумал Харри. Закрыл глаза и почувствовал, как сон распахивает объятия. Потом снова открыл глаза, осторожно встал на ноги и последовал за Бельманом на лестницу. Кайя по-прежнему стояла у машины скрестив руки на груди.
Харри увидел, как Бельман заговорщицки кивнул Кайе, которая в ответ пожала плечами. Увидел, как Бельман переходит дорогу, садится в машину — ту же, что он заметил на Людер-Сагенс-гате в тот вечер, — заводит мотор и уезжает. Кайя подошла к лестнице. Голос ее все еще был хриплым от слез:
— Почему ты ударил Бьёрна Холма?
Харри повернулся, чтобы войти в дом, но она оказалась проворнее, одолела лестницу в два шага, встала между ним и дверью, преграждая дорогу. Он ощутил на своем лице ее лихорадочное горячее дыхание.
— Ты ударил его только после того, как понял, что он не виноват. Почему?
— Уходи, Кайя.
— Я не уйду!
Харри посмотрел на нее. Разве это объяснишь? Ту неожиданную боль, когда понимаешь, в чем дело. Такую боль, что просто берешь и лупишь, бьешь в удивленное, ни в чем не повинное человеческое лицо, зеркальное отражение твоей собственной наивной доверчивости.
— Что ты хочешь узнать? — спросил он, слыша, как голос наливается металлом от бешенства. — Я ведь действительно верил тебе, Кайя. Так что мне остается только тебя поздравить. Поздравляю с отлично выполненной работой. А теперь пропусти меня, ладно?
Он увидел, как ее глаза вновь наполнились слезами. Потом она сделала шаг в сторону, а он прошел пошатываясь в дом и закрылся изнутри. И стоял в коридоре, в беззвучном вакууме, после того как захлопнулась дверь, в резкой тишине, пустоте, посреди великолепного ничто.
Глава 47
Улав Холе поморгал в темноте.
— Это ты, Харри?
— Да.
— Сейчас ведь ночь, правда?
— Да.
— Как у тебя дела?
— Живой.
— Позволь мне включить свет.
— Да не надо. Я должен кое-что тебе рассказать.
— Узнаю этот тон. Не уверен, что хочу это услышать.
— Все равно ты завтра прочтешь обо всем в газете.
— А у тебя есть другая версия, которую ты хочешь мне изложить?
— Нет. Я просто хочу рассказать первым.
— Ты выпил, Харри?
— Будешь слушать?
— Твой дед пил. Я любил его. И пьяного, и трезвого. Мало кто может сказать такое про отца-пьяницу. Нет, не хочу я ничего слышать.
— Гм…
— Я и тебе скажу то же самое. Я тебя любил. Всегда. Пьяного и трезвого. Хотя это нетрудно. Ты всегда был воинственным. Вечно воевал почти со всеми, в том числе и с самим собой. Но любить тебя — это легче всего, Харри.
— Папа…
— Нет времени потолковать о важных вещах, Харри. Не знаю, говорил ли я тебе, кажется, да, но иногда мы так много и так часто о чем-то думаем, что нам начинает казаться, будто мы говорили об этом вслух. Я всегда гордился тобой, Харри. Часто я рассказывал тебе об этом?
— Я…
— Да? — Улав Холе прислушался в темноте. — Ты что, плачешь, сын? Ладно. И знаешь, чем я гордился больше всего? Я тебе никогда не говорил, но как-то нам позвонил твой школьный учитель — ты тогда ходил в среднюю школу. Сказал, что ты опять затеял драку на школьном дворе. С двумя мальчишками на год старше. В тот раз все обернулось плохо, тебя отправили в дежурную поликлинику, потому что пришлось зашивать губу и тащить расшатавшийся зуб. Помнишь, я еще карманные деньги тебе урезал? Так вот, после Эйстейн мне все рассказал. Как ты набросился на них, потому что они налили Валенку в рюкзак воды из фонтанчика. А ведь, насколько я помню, Валенок тебе никогда особо не нравился. Эйстейн сказал, тебе тогда здорово досталось, потому что ты не хотел сдаваться, поднимался снова и снова, и в конце концов у тебя так сильно пошла кровь, что большие мальчишки испугались и убежали.
Улав Холе тихо засмеялся.
— Тогда я не стал тебе говорить, не хотел поощрять тебя, чтобы ты не дрался еще чаще. Но я так гордился тобой, почти до слез. Ты был таким храбрым, Харри. Ты боялся темноты, но входил в темные комнаты. И я был самым гордым отцом на свете. Я когда-нибудь говорил тебе это, Харри? Харри? Ты здесь?
