человеческое чувство и не оставляющей ничего... ничего, кроме смертельной ненависти... Этот младенец – сын Пардальяна!
По-видимому, какой-то таинственный, но безошибочный инстинкт предупредил невинное создание, ребенок жалобно заплакал и прильнул к той, кому отныне было суждено стать его матерью.
Мирти, не сводя глаз с искаженного лица незнакомца, еще крепче сжала ребенка в своих объятиях, словно защищая его.
Ни одна деталь этой мгновенной немой сцены, красноречивый смысл которой был поистине ужасен, не ускользнула от острого взгляда великого инквизитора.
Однако он сказал спокойно, почти мягко, указывая на открытую дверь:
– Вы свободны, женщина. Выполняйте материнский долг, завещанный вам... Ступайте, и да хранит вас Господь!
И добавил повелительно, обращаясь к двум стражникам, по-прежнему неподвижно стоявшим в глубине коридора:
– Пропустите ее, да свершится милосердие Сикста!
Мирти, прижимая к груди сына Пардальяна и не проронив ни слова, переступила порог и быстро удалилась.
Эспиноза закрыл дверь и спокойно сел у изголовья мертвой Фаусты.
Когда ребенок исчез с глаз Монтальте, тот повернулся к Фаусте, чье побледневшее лицо в ореоле роскошных длинных волос выделялось на фоне белой подушки. Минуту он смотрел на нее, а затем упал на колени, схватил ее – уже холодную – руку, свисавшую с кровати, и, запечатлев на ней долгий поцелуи, разрыдался:
– Фауста! Фауста!.. Неужели это правда, и ты умерла?..
Вдруг он вскочил; глаза его налились кровью, в руке был зажат кинжал, он ревел:
– Горе тем, кто убил ее!..
Но оказавшись лицом к лицу с инквизитором, он словно очнулся, и понимание происходящего мгновенно вернулось к нему. Теперь он уже обращался к Эспинозе, и голос его был то страстным, то умоляющим:
– Монсеньор! О, монсеньор! Я чувствую: это вашей волею я приведен сюда! Зачем?.. О, монсеньор... Не знаю, возможно, мой рассудок гибнет, но мне кажется... да, да, я догадываюсь... я чувствую... я вижу – вы здесь для того, чтобы свершилось чудо... Ведь вы вернете ее к жизни, ведь так?.. Ради всего святого, говорите же, монсеньор!.. Говорите же, или, клянусь Господом, я последую за ней!..
Яростным жестом он направил кинжал в свою собственную грудь, готовый поразить себя.
Тогда Эспиноза, по-прежнему спокойный, сказал:
– Сударь, яд, который принцесса Фауста приняла на ваших глазах, был ей продан Магни, известным торговцем травами... Магни – мой человек... Существует единственное противоядие... Это противоядие у меня при себе... Вот оно!
И Эспиноза, порывшись в своем кошеле, вынул оттуда крохотный флакон.
Вопль безумной радости сорвался с губ Монтальте. Он обхватил ладони инквизитора и прошептал дрожащим голосом:
– Ах, монсеньор, спасите ее!.. Спасите Фаусту, а потом возьмите мою жизнь... Я отдаю ее вам.
– Ваша жизнь слишком дорога, кардинал... То, что я собираюсь просить у вас, слава Богу, менее существенно.
Это было сказано очень просто, даже ласково.
И тем не менее у Монтальте возникло ясное предчувствие, что инквизитор предложит ему какую-то чудовищную сделку, от которой и будет зависеть жизнь или смерть Фаусты. Однако же он посмотрел Эспинозе прямо в лицо и сказал:
– Все, что угодно, монсеньор! Просите!
Эспиноза подошел к нему совсем близко, почти вплотную, и, смерив взглядом, произнес:
– Берегитесь, кардинал!.. Берегитесь!.. Я спасу эту женщину, ибо дороже ее жизни нет ничего на свете... Но взамен вы будете принадлежать мне... Запомните это!
Монтальте яростно тряхнул головой, дабы показать, что его решение бесповоротно, и хрипло сказал:
– Я запомню, монсеньор. Спасите ее – и я принадлежу вам... Но ради Бога, поторопитесь, – добавил он, вытирая со лба бисеринки пота – знак тревоги.
– Я не забуду вашего торжественного обещания, – строго сказал Эспиноза.
И, указав на недвижную Фаусту, повелел:
– Помогите мне!
Нежно, словно лаская, Монтальте обхватил голову Фаусты своими дрожащими ладонями и, трепеща от надежды, тихонько приподнял ее, в то время как Эспиноза вливал ей в рот содержимое флакона.
– Теперь подождем, – сказал инквизитор.
Через несколько мгновений по щекам Фаусты разлился легкий румянец.
Склонившись над ней, Монтальте с невыразимой тревогой следил за действием противоядия – это действие казалось ему слишком медленным.
