– Я понимаю чего вы у меня просите и чего я не смог бы вам дать, ибо оно мне не принадлежит... Но я плохо понимаю, что вы могли бы дать мне взамен.
– Я даю Вашему Величеству французскую корону... По-моему, это с лихвой возместило бы отказ от Миланского герцогства.
– Э, сударыня, если я захочу получить французскую корону, то мне придется ее завоевывать. И если я ее получу, то дадут ее мне мои пушки и мои армии, а вовсе не вы!
– Ваше Величество забыли о манифесте Генриха III? – живо спросила Фауста.
– Манифест Генриха III? – произнес король, делая вид, будто вспоминает. – Признаюсь, я не совсем понимаю.
– В этом манифесте все сказано вполне определенно. Благодаря ему по меньшей мере две трети французского королевства наверняка признают Ваше Величество.
– В таком случае, это совсем другое дело... Тогда этот манифест действительно может иметь ценность, о которой вы говорите... Впрочем, на него еще надо посмотреть. Вы, кажется, должны передать его мне, сударыня? – небрежно спросил король, пристально глядя на Фаусту.
Фауста выдержала этот взгляд, не дрогнув, и спокойно ответила:
– Ваше Величество не думает, в самом деле, будто я настолько безумна, чтобы носить при себе документ, имеющий такую ценность?
– Ну конечно, сударыня, вы не из тех женщин, что совершают подобную неосторожность! – ответил Филипп; в его словах, произнесенных с обычной суровостью, нельзя было уловить ни малейшей иронии.
Однако Фауста почувствовала надвигающуюся бурю; впрочем, по обыкновению бесстрашная, она не отступила. По-прежнему спокойная и улыбающаяся, она заметила:
– Ваше Величество получит его, как только сообщит мне свое решение касательно предложения, которое я имела честь сделать.
– Я не смогу ничего решить, сударыня, пока не увижу этот пергамент.
Она посмотрела ему прямо в глаза:
– Не высказываясь со всей определенностью, вы могли бы дать мне понять, каковы ваши намерения.
– Боже мой, сударыня, все, что вы сказали мне относительно папессы, необычайно меня заинтересовало... По правде говоря, что бы там ни говорилось в Писании, но в мысли о женщине, восседающей на престоле святого Петра, есть нечто, что возмущает мою весьма простодушную веру... Однако все это было бы осуществимо, будь вы в том возрасте, который внушает уважение. Но, право, сударыня, вы – такая молодая, такая упоительно красивая? Ведь мы, бедные грешники, никогда не осмелимся поднять глаза на вас, ибо тогда мы испытали бы не глубочайшее почтение, какое должно испытывать к наместнику Бога на земле, но пылкое и ревнивое восхищение несравненной женской красотой. Ради одного вашего взгляда распростертые ниц верующие станут вскакивать с колен, готовые заколоть себя кинжалом. Ради одной вашей улыбки они продадут душу Сатане... Вместо того чтобы спасать души, вы будете обрекать их на вечное проклятие. Да разве такое возможно? Вы мечтаете о папской власти! Но со своей грацией, обаянием, красотой вы уже являетесь властительницей из властительниц, и ваше могущество столь велико, что мое могущество без колебаний склоняется перед вашим!
Если вначале король говорил со своей обычной холодностью, то постепенно, захваченный бурными чувствами, он оживился и закончил страстным тоном, куда более красноречивым, нежели сами слова.
Фауста ощутила, как под ее улыбающейся маской нарастает раздражение.
Итак, ее попытки доказать королю, что у нее мужской ум, способный возвыситься до самых дерзновенных, честолюбивых замыслов, оказались тщетными; он ничего не понял, ничего не почувствовал. Он упрямо желал видеть в ней лишь красивую женщину и, в конце концов, весьма плоско и без особых обиняков объяснился ей в любви. Это было жестокое разочарование.
Неужели ей отныне суждено всегда и повсюду сталкиваться с любовью? Неужели она никогда не сможет обратиться к мужчине, не превратив его при этом в своего обожателя? Если дело обстоит именно так, значит, ей остается только исчезнуть, ибо все ее планы будут заранее обречены на неудачу, а всякую попытку возвыситься неизбежно ожидает крах.
Везде, везде она сталкивалась с влюбленными в нее мужчинами, и единственный человек чьей любви она пламенно желала – Пардальян, – оказался также единственным кто пренебрег ею!
Размышляя об этом, Фауста в то же время поклонилась Филиппу и произнесла своим мелодичным голосом:
– Я подожду, когда Его Величество соблаговолит сообщить мне свое решение.
Филипп отвечал с равнодушным видом:
– Я это сделаю, как только увижу манифест. Фауста поняла, что сейчас она больше ничего из него не вытянет, и подумала: «Мы продолжим этот разговор позднее. И раз уж этому королю, которого я считала возвысившимся над всеми человеческими слабостями, угодно видеть во мне лишь женщину, я, если понадобится, опущусь до его уровня и воспользуюсь своим женским оружием, чтобы стать выше его и достичь цели.»
Пока она так рассуждала, Эспиноза направился в приемную, по-видимому, желая передать какой-то королевский приказ, а теперь как раз вернулся и намеревался снова скромно стать в стороне, однако государь подал ему знак:
– Ваше преосвященство, вы уже организовали какую-нибудь торжественную процессию, дабы по- христиански отпраздновать воскресный день, день Господень?
– Перед алтарем на площади святого Франциска будет водружено столько костров, сколько дней в неделе, и на них получат очищение огнем семь закоренелых еретиков, – сказал Эспиноза, сгибаясь в поклоне.
