каким-то специальным словом. Единственное, что объединяло их, когда они говорили о старом доме, как бы они его ни называли, — это чувство благоговения. В любом случае они говорили о нем пылко и почтительно, как говорят об очень личном, о собственных достоинствах и недостатках, о прекрасных и даже об ужасных тайнах.
И, говоря откровенно, без дома, без его удачного местоположения и без его истории этот рассказ, безусловно, был бы другим.
Его упрямое присутствие на берегу залива сделало возможными события, которые произошли и которые не произошли, события счастливые и печальные, которых, как и следовало ожидать, было гораздо больше.
Дом пережил шестьдесят лет, полных бедствий, бессчетные дни под солнцем и ливнями, непрерывные мучения, доставляемые едкой морской солью, три или четыре более или менее провалившиеся революции, одно временное правительство и двадцать два президента, среди которых были недолговечные, а были постоянные, как соль.
И если старый дом пережил все эти превратности судьбы и еще шестьдесят с лишком зим, когда бушуют циклоны и ураганные ветры, то это не только благодаря счастливому соседству с холмом и грамотно рассчитанному расстоянию между опорными сваями. Нужно, наверное, принимать в расчет и дерево, привезенное из далеких лесов.
ДОРОГА В БЕЛЫХ ЗАРОСЛЯХ
Чтобы добраться до дома, нужно было пройти полтора километра по очень плохой дороге. Когда-то, много лет назад, это была прекрасная мощеная дорога, обсаженная королевскими пальмами, морским виноградом, казуаринами, олеандрами и даже розами, но сейчас она была заброшена совершенно. Постепенно, так, что даже никто не заметил, так же постепенно, как происходили кубинские бедствия, дорога к дому превратилась в тропу среди белых зарослей.
Те, кого это непосредственно касалось, члены семьи Годинес, смирились с этим постепенным запустением и даже допустили его по двум важным причинам. Во-первых, потому что знали, что с этим ничего нельзя поделать, потому что у них, естественно, не было на это средств. «Теперь все принадлежит Государству», — повторял Полковник-Садовник с бессильной улыбкой и жестом, означавшим: «Вы мне не верили, а я всегда это говорил». И добавлял, пожимая плечами: «Проблемы, которые не имеют решения, не проблемы».
Во-вторых, потому что в некотором смысле их даже радовало то, что труднопроходимая тропа отрезала их от мира и от жизни, от которой они предпочитали держаться подальше, как можно дальше. Как будто разбитая дорога была границей, даже уже не в пространстве, а во времени, способной защитить их от встрясок истории, которой они не могли управлять и которую к тому же не могли и не хотели понять.
Только дети, и то потому, что у них не было другого выхода, когда шли в школу в Бауту, должны были пройти пешком полтора километра до шоссе на Баракоа, чтобы там сесть в автобус, принадлежавший когда-то Грейхаундской корпорации (в двадцатых годах этот автобус, наверное, ездил по маршруту Калгари — Сент-Пол, Миннесота)[1]. Автобус, такой же разбитый, как и дорога, высаживал их у всегда свежевыкрашенных дверей ресторана «Китайский колокол».
Путь назад был более приятным. Обычно они возвращались с Хуаном Милагро, на менее древнем, времен Второй мировой, джипе, который увертывался от рытвин и колдобин и поднимал столб белой пыли, осыпая ею морской виноград, так что он в конце концов стал похож на растительность с какой-то невообразимой планеты.
ЦИКЛОН С ИМЕНЕМ АКТРИСЫ,
БАЛЕРИНЫ И ПИСАТЕЛЬНИЦЫ[2]
Справедливо, чтобы это повествование тоже начиналось с ощущения опасности, раз уж история, которая здесь рассказывается, иногда любопытная и почти всегда запутанная, совпадает с моментом, когда ураган готовился обрушить свое неистовство на гаванские берега.
Очень мощный, говорили, ураган. Национальный центр ураганов во Флориде решил назвать его «Кэтрин». Поэтому этот рассказ будет правдивым рассказом о том, как на маленьком пляже люди переживали тот, казалось, бесконечный катаклизм. И эта книга начинается не только с фотографии, дома и дороги, но и с циклона.
1977
Этот незабываемый и печально известный год был отмечен малым количеством радостных событий и бесчисленными несчастьями, которые он с собой принес. В том числе климатического порядка. Сначала тянулись долгие месяцы засухи, и тотальное отсутствие дождя наводило на мысль, что механизм, регулирующий движение туч и Земли, сломался. Только и разговоров было что о растрескавшейся земле, выжженных лесах и погибших, словно после опустошающего набега вредителей или серной бури, урожаях целых полей. До тех пор пока в один прекрасный день капризы погоды не переменились, и, как это всегда происходит, не переменились кардинально: теперь нескончаемые ливни заливали все и вся.
Циклоны не давали передышки. Они нагрянули раньше обычного, в начале августа. Едва один рассеивался над болотами Луизианы, можно было с уверенностью утверждать, что следующий уже собирается над просторами Атлантики. Выражениями, словно заимствованными из устрашающих предсказаний евангелистов, метеорологи говорили о небывалых временах, когда океанские воды чрезмерно нагреваются. Карибские острова, от Тринидада до Кубы, самого большого из них, терзали ураганные ветра и ливни. Порывы достигали трехсот километров в час, ветер сносил на своем пути не только деревья, животных и лодки, но и дома, здания и целые деревни.
И маленькие антильские реки выросли в четыре-пять раз, затопив поля и города. На Гаити, самом пострадавшем и обездоленном из островов, погибло около тысячи человек. Опасались, что остров Тортуга, бывший некогда прибежищем пиратов и буканьеров, исчезнет с навигационных карт.
ВЕЧЕРНЕЕ НЕБО
Мамина почувствовала стеснение в груди, что она истолковала как предчувствие (Мамина имела чрезвычайно разнообразный, и роковой, опыт в области предчувствий), и просипела надтреснутым голосом, с трудом вырывавшимся из ее беззубого рта:
— Циклоны — как несчастья. — И после секундного раздумья со смехом, призванным, вероятно, не оставить предчувствию шансов, добавила: — Никогда не приходят поодиночке.
Наступила полночь, и часы в гостиной пробили четыре раза. Андреа, которая была тут же, рядом с Маминой, вздрогнула. Ее всегда заставали врасплох эти старинные, бьющие невпопад часы. Она на мгновенье застыла, прикинула, сколько должно быть времени на самом деле и сколько раз должны были пробить часы, и только потом подумала о том, что сказала Мамина, и несколько раз молча кивнула головой. Это была ее привычка вот так несколько раз кивнуть головой, прежде чем заговорить, словно она хотела таким образом подкрепить правдивость того, что собиралась сказать. Она вздохнула. Вздыхала она тоже часто и говорила, что жизнь уходит из человека со слезами и вздохами. И этот вздох служил не только для придания эффекта сказанному, это была декларация жизненной позиции:
