старым».
— Хотела бы я в восемьдесят лет иметь твою голову, папа, — сказала Элиса, чтобы сделать отцу приятное и избежать разговора об «ужасной стране». Стараясь быть ласковой, она накрыла своей рукой его руку, и ее словно ударило током, и снова подступили слезы.
— Пресвятой Боже, что с вами? Почему вы говорите о возрасте? — вмешалась хитрая Мамина с притворной грустью, делая вид, что жалуется, как будто поняла, что происходит с Элисой, и хотела развеять наваждение, — нельзя говорить о возрасте в моем присутствии, если кто-то и есть здесь лишний, так это я, я уже прожила столько жизней, что и не помню, кем была раньше, где и когда родилась. Пять или шесть жизней, не меньше, я прожила без остановки, без малейшей передышки. Я даже сознания ни разу не потеряла! И я больше не хочу, я вам клянусь, что не хочу. В этот раз я надеюсь и прошу святого Мартина де Порреса, чтобы, когда все кончится, кончилось навсегда, аминь.
Все засмеялись, искренне или притворно. И внешне успокоились. На несколько секунд все замерли, как будто малейшее движение могло нарушить благодатную тишину. Элиса чувствовала себя неловко оттого, что не знала, как снять руку с руки отца. Она решила сделать вид, что поправляет прическу.
Андреа налила еще кофе. Все выпили его, сосредоточившись на своих чашках, что было, возможно, лучшим способом избежать разговора. Они пили его медленно. Дождь, казалось, ослабевал. А затем снова усиливался. Но до конца никто не был уверен в том, что он вообще шел. В какой-то момент лампочка на потолке зажглась. Дали свет, и это как будто послужило сигналом к тому, чтобы все задвигали стульями, внимательно рассмотрели свои чашки с кофе, собственные руки, зевнули и покачали или покивали головами. Непонятно было, да это никого и не интересовало, усилился ли шум дождя или это только им на кухне казалось, что идет дождь. Самым неприятным был сильный, сильнее, чем раньше, запах дохлой рыбы, доносившийся с моря. И никому не было дела до шума дождя или, возможно, шума моря, который иногда бывал почти неотличим от дождя. Легкий бриз, поднявшийся этим странным утром, превратился в конце концов в ветер, который время от времени налетал мощными порывами.
Полковник-Садовник стукнул по доскам пола своей мангровой палкой, оперся на нее и поднялся со стула. Он выпрямился с некоторым трудом, но с весьма решительным видом. Женщины подумали, что сейчас он отдаст приказ, произнесет не терпящую возражений фразу, которая остановит ненастье. Он вышел на середину кухни и остановился, опершись на палку обеими руками. Поднял голову, как благоразумная, умудренная опытом птица, словно вслушиваясь в многочисленные звуки дома. Его единственный желтый глаз блеснул, как старинная монета. Элисе пришло в голову, что глаз переливается как топаз. Может, он чувствует приближение могущественного врага? Элиса подумала: «Он был королем, в другой жизни он наверняка был королем, низвергнутым с трона, но все же королем, кем-то вроде слепого, старого, оборванного Эдипа, входящего со своей Антигоной, то есть со мной, в рощу Эвменид».
От порывов все усиливавшегося ветра заскрипели перекрытия дома, как, должно быть, скрипит деревянный остов бригантины.
Всякий раз, когда шел дождь и дом запирался наглухо, Элисе представлялось, что она находится на борту неповоротливого, непригодного для дальних плаваний дрейфующего корабля. От грохота грома и шума ливня, сливавшегося с шумом моря, ей казалось, что он дрейфует где-то очень далеко в океане, вдали от любых берегов. Беспокойство, которое вызывали в ней реальные бури и воображаемые корабли, усиливалось от присутствия того, кто с детства вызывал у нее чувство беспокойства, — ее отца. Он никогда не был похож на капитана, способного управлять судном, скорее на бессильного и сломленного короля, бредущего в изгнание. Когда впервые у нее в голове возник этот образ отца как свергнутого короля? Она не могла точно вспомнить. Но подозревала, что это так или иначе было связано с Сереной. Серена, старшая из сестер, всегда и во всем опережавшая и ее, и Амалию, всегда, сколько Элиса помнила себя, ненавидела (или любила?) Полковника. И называла его не иначе как «его величество король мертвецов». Впрочем, вряд ли дело было в Серене, вернее, только в ней. Потому что Элиса помнила похожее на сегодняшнее октябрьское утро, только 1941 года, то есть тридцать шесть лет назад, когда «Мейфлауэр», лодка доктора, вернулась без Эстебана и загадочным образом оказалась тщательно спрятанной в сарайке.
В этот момент, к счастью для Элисы, словно чтобы отодвинуть на время и это ужасное воспоминание, и его не менее ужасные последствия, сверху, перекрывая шум дождя и моря и волчий вой ветра, донеслась печальная и одновременно радостная музыка. И удивительный, грустный и счастливый одновременно голос.
— Элмор Джеймс? Вот кто настоящий бог, Элмор Джеймс, «Early in the morning»![35] — с детским энтузиазмом воскликнула, размахивая руками, высокая, худая и элегантная женщина, очень похожая на Лорен Бэколл.
«ИЛЛИНОЙС»
— Я всегда представляла себе Бога с лицом и голосом Элмора Джеймса, — воскликнула Элиса, — огромного чернокожего Бога, с красивыми, немного грустными глазами, пухлыми губами и подстриженными усиками.
— И с голосом Бинга Кросби, и Фрэнка Си-натры, и Леди Дэй, и в первую очередь Бесси Смит, — довольно улыбаясь, отозвался дядя Мино.
— Скорее всего, Бог меняет голоса в зависимости от дня и настроения.
— Как и мы, разве он не создал нас по своему образу и подобию? У Бога бесчисленное множество голосов и бесчисленное множество тембров и обертонов. Это святой Мартин говорил, что есть существа, через которые Бог меня любит? Так вот, Бог послал Элмора Джеймса и Бесси Смит, и это вам говорит человек, не верящий в Бога.
Они по-прежнему сидели вокруг большого кухонного стола с чучелом черепахи по центру и наслаждались бездельем и ожиданием, апатией, предшествующей циклонам. Воздух становился все более влажным, и эту влажность можно было спутать с холодом. «Промозгло». Они любили повторять это слово: «Промозгло сегодня»
Мамина, которая хлопотала у мойки, потому что не могла сидеть без дела, даже накинула на плечи заношенную шерстяную кофту. Андреа села с Мино и дочерью и, склонившись, перегнувшись пополам, скрестив руки, положила на стол подбородок. Полковник гонял кур и кидал траву в ванну в бывшей уборной, чтобы корове было что жевать.
Из комнаты Мино доносился голос Элмора Джеймса, «No love in my Heart»[36]. Мино нравилось, что племянница разделяет его вкусы. Эта девочка оказалась бесценным помощником, когда они придумывали, отделывали и открывали «Иллинойс» в июньскую ночь 1956 года. По случайному совпадению в ту самую ночь, когда Мэрилин Монро и Артур Миллер вступали в брак. А ведь когда открылся «Иллинойс», Элисе было всего двадцать два года. К тому времени она уже проучилась несколько месяцев в Нью-Йорке и Чикаго и знала лучше всех, во всяком случае, лучше всех в семье, последние тенденции в оформлении ночных клубов. Это Элиса выбрала неприглядный, но просторный барак на пляже Марианао, который не стоил бы и ломаного гроша, если бы не располагался в относительной близости от кабаре «Пенсильвания», «Киоска Казановы» и других мест, где выступал знаменитый Чори[37] и куда захаживал Марлон Брандо, хотя взгляд у него был такой странный, что он не похож был на Марлона Брандо, по крайней мере, на того Марлона Брандо, которого все знали или представляли себе, вернее, воображали, что знают или представляют, потому что нельзя узнать звезду кинематографа по голливудским фильмам, интервью или агрессивным комментариям Лоуэллы Парсонс[38].
Это Элиса придумала название «Иллинойс». И с помощью Оливеро превратила барак в оригинальный бар, с низкими столиками и серыми креслами, сдержанным интерьером в стиле ардеко, мягким, голубоватым, непонятно откуда исходящим светом и фотографиями на стенах, в строгих рамках: виды озера Мичиган и Золотого Берега, «Дома прерий», река Уобаш, Спрингфилд, Чикаго, Аврора, универмаг «Карсон, Пири и Скотт» и огромная гравюра, висевшая в главном зале, с величественным профилем вождя Понтиака. Результат превзошел все ожидания. У них не было даже джаз-банда, только маленький оркестрик, сколоченный благодаря дружбе Мино с Армандо Орефиче
