единственное, что он мог сделать. И почувствовал, как воды прибывают, а затем убывают, как на смену ливням и ураганным ветрам приходит мертвый штиль. Самое большее неповиновение, которое он выказал, была периодическая отправка гонцов. И гонцы не возвращались. Либо становились жертвами Ноева самоуправства, либо пользовались моментом, чтобы улизнуть из ужасного ковчега, где они теснились как сельди в бочке, и остаться на воле проживать жизнь, что только и возможно делать с жизнью. Наконец все успокоилось, и полетел голубь. Голубь был послушный и вернулся. У голубя были крылья, и для него свобода была простым делом. С крыльями все всегда оказывается проще. И когда он вернулся, говорят, что в клюве он принес масличный лист. Или ничего не принес. Просто Ной знал, что власти можно противопоставить только ожидание. И если власть абсолютная, то и ожидание должно быть абсолютным. В конце концов, наверное, подумал он, все плохое когда-нибудь кончается. И эта истина явилась для Ноя более чем достаточной. Его мудрости, благоразумия и рассудительности достаточно было, чтобы жить, а если не жить, то пережить плохие времена, хоть пережить не значит жить больше, а, наоборот, жить не в полную силу. Но и этого довольно было в те времена. И в эти. И в любые времена. Тем более в этих обделенных краях, запуганных ураганами, огромным количеством ураганов самой разной природы и нрава. Решение? Ковчег. То есть логово, убежище, с животными или без. И ждать. Кому пришло в голову сказать, что смерть не страшна, если жизнь прожита правильно?[146]
— Смерть — это смерть, — изрекла Мамина таким тоном, словно это было самое обычное слово. И подумала: «Единственный способ прожить жизнь правильно — это быть как можно дальше от смерти». — И всю эту поэзию, хорошую или плохую, — продолжала она, — нужно выбросить из головы. На одной поэзии далеко не уедешь. Даю руку на отсечение, что поэзией не прокормишься, уж это я знаю не понаслышке. — И, помолчав, она спросила немного устало: — Хочешь еще кофе?
СОН НЕМОГО БОЛТУНА
Он в своей комнате, в своей кровати, он не может уснуть.
Не может привыкнуть к окончательному отсутствию Яфета.
Болтун мог спать, когда Яфета не было в комнате, но он был где-то. Плавал в море, оставлял следы на грязном песке пляжа: мокрые следы на темно-сером песке. В такие моменты Яфета
В этом же убеждает ливень и шквальный, оглушающий ветер. Воды и ветра столько, что, кажется, близится конец света.
Болтун встает. Ему нечего делать в кровати, если он не может уснуть. Он мог бы представить себе Яфета, если бы захотел. И для этого нет ничего лучше, чем помочиться, как он, вызывающе, опершись на подоконник, на крышу галереи. Не важно, что сейчас опасно открывать окно. И ему совсем несложно снять перекладину засова, чтобы окно само распахнулось. Ветер такой сильный, что можно даже увидеть его порывы красновато-серого цвета.
Уже несколько дней море — это просто даль без горизонта, того же цвета, что и суша, и было бы от нее неотличимо, если бы не мутная пена.
Он уже почти оперся на подоконник, чтобы помочиться на крышу, вернее, в дождь, за которым не видно крыши, как вдруг его глаза различают какое-то движение на море. Сложно описать то, что движется. Несколько бревен, крепко связанных между собой, но невозможно разглядеть, как именно они скреплены.
В центре плота Болтуну мерещится человек. Это темная фигура, обернутая пеленой дождя. Тень улыбается и делает ему знаки, машет рукой.
Болтун закрывает окно и возвращается в кровать — и просыпается, но все равно видит плот посреди моря.
ПОСЛЕДНИЕ УДАРЫ ЧАСОВ
Андреа принесла табурет и уселась на него, а Мамина села напротив с видом человека, собирающегося сделать важное признание. Но она ничего не сказала, и Андреа, взглянув на нее, спросила себя, как эта женщина смогла дожить до девяноста лет, как она смогла столько вынести, а главное, зачем?
В другое время, в другом месте такая долгая жизнь могла бы иметь смысл. С другими мечтами и другим счастьем. Если бы, например, Вина, ее тетя Вина дожила до девяноста, перерисовывая листья, корни и цветы в своей беседке во дворе дома в Сантьяго-де-лас-Вегас, где время шло иначе, этот внушительный возраст имел бы определенную ценность. А зачем встречать свой девяностый день рождения в этом доме на пляже, в круговороте нынешних времен, еще более безобразных, чем безобразный пляж? А что, если судьба, или Бог, или кого бы там ни обозначали эти два странных слова, уготовили и ей девяносто лет жизни? Что она будет делать?
Она в страхе посмотрела на свои руки.
— Девяносто лет! — воскликнула Андреа.
Мамина прикрыла глаза и молча посмотрела на нее.
— Да, много, слишком много, — ответила старуха, словно знала ответ, которого ждала от нее собеседница, — так много, что иногда я думаю, что прожила несколько жизней. Я пытаюсь вспоминать и вижу девочку, которая жила там, в горах Альто-Сонго, как будто это не я. И та, что убежала июньской ночью с дочерью на руках от пожара в Ла-Майе, — это еще одна. Та, что приплыла в Гавану на лодке с Мино и мистером, — это ни первая и ни вторая. И совсем другая переехала в этот дом и родила Висенту де Пауль. Да, все так, и, когда проходят годы, обнаруживаешь, что ты была не одной, а многими. И самое примечательное, что они между собой никак не связаны. Или связаны, но непонятным образом. Каждая из них родилась, жила и умерла. И вот сейчас в этой старухе, сидящей перед тобой, нет ни одной из них. Я не знаю, хорошо или плохо то, что они делали, не знаю, стоило ли им приходить в этот мир. Их воспоминания — это не мои воспоминания. Эта девяностолетняя старуха родилась в девяносто лет и помрет в девяносто, и она помнит остальных Мамин, которых даже звали по-другому и из которых вроде бы она составлена, помнит не как настоящих, из плоти и крови, а как будто кто-то, бог его знает кто, их выдумал.
Андреа хотела из вежливости ответить что-нибудь, но не нашла что. Поднимаясь и волоча за собой табурет, Мамина спросила:
— Знаешь, сколько циклонов видели эти глаза и слышали эти уши? Хоть бы этот циклон стал последним, моим последним циклоном. Если хочешь знать правду, мне уже все едино, что солнце, что буря, что штиль, что циклон.
— Дай бог, чтобы этот циклон и для меня стал последним. — Это был бас Полковника- Садовника.
Предваряемый сильным запахом перьев, канареечного семени, грязной воды, птичьего помета, дыма и углей, он появился на кухне, как призрак. Высокая темная фигура, не отбрасывающая тени. Мангровую палку он держал в руке, сегодня она не служила ему тростью. Он прислонил ее к двери ванной комнаты, где были заперты корова и куры, сел за стол и стукнул по нему кулаком.
— Пусть только попадется мне этот щенок Яфет, я его научу уважать старших, он у меня узнает, кто в доме хозяин.
Андреа вздохнула и закрыла глаза. Она знала, что они больше никогда не увидят Яфета. Полковник тоже это знал, и как раз об этом свидетельствовали его угрозы.
Мамина поставила перед Полковником большую чашку грога с несколькими каплями ванильного экстракта, на который он даже не обратил внимания. Он ощупал черную повязку на незрячем глазу. Затем положил на стол свои огромные руки, наклонился к ним, к этим старым рукам, как будто в них мог найти
