Византийская литургия напугала меня. Это было, как заглянуть в зрачки сфинкса: я не отражался в этих зрачках.
У священников были высокие черные головные уборы. Их было настолько много, что я растерялся. Низкими голосами они пели о чем-то, чего я абсолютно не понимал. О чем-то величественном и грозном. О чем-то, перед чем я был лишним.
Я стоял у самых дверей. Дальше пройти не решался. Вокруг стояли широколицые люди. Такие же русские, как я… вернее, гораздо более русские, чем я. Они все понимали прекрасно. Когда нужно — до земли кланялись. Когда нужно — размашисто крестились.
Это была церковь моих предков. Многих поколений моих далеких предков. Но моей эта церковь не была. Простояв в храме меньше получаса, я вышел на улицу.
Только не подумайте, будто я ругаю Православную церковь или что-нибудь в этом роде.
Я не сомневался, что передо мной настоящая церковь Христова. Не сомневался и в том, что эта церковь ведет людей в правильном направлении. Я сомневался, существуют ли точки соприкосновения между этой церковью и лично мной.
Вокруг собора был разбит небольшой садик. Территория ограждена заборчиком, сделанным из ста с чем-то трофейных турецких пушек, а по эту сторону заборчика растут несколько хилых дубов, и маленькие дети любят собирать падающие с них желуди.
Я сидел под дубом на скамейке, курил и, если честно, был ужасно расстроен. Неужели я все понял неверно? Мне казалось, что меня зовут, — я пришел и оказался здесь чужим. Неужели все-таки ошибся?
Докурив третью подряд сигарету, я решил вернуться в церковь. Подошел ко входу. Постоял. Послушал доносящийся изнутри непонятный гимн. И внутрь не пошел. Не смог себя заставить. Именно тогда я вспомнил об эпизоде, о котором до этого уже лет десять не вспоминал.
Мне было пятнадцать. Я болел, и меня положили в больницу. Лежать там мне было скучно, и я постоянно сбегал.
Далеко уходить было страшно (заметят), и поэтому, сбежав, я просто болтался по прилегающим к больнице улочкам. Во время одной такой вылазки я натолкнулся на странное здание из серого гранита.
Внутрь здания вел десяток ступеней. Однако пройти и рассмотреть все хорошенько тогда не удалось: вход был перекрыт железной решеткой. По ту сторону решетки, прямо на фасаде здания была установлена статуя Девы Марии.
Улочка была настолько крошечная и пустынная, что, возможно, не значилась ни на одной карте города. Три низеньких дома. Потрескавшийся асфальт. Высоченный шпиль гранитного здания. За решеткой — статуя женщины с огромными глазами.
Я не знал, что это за здание. Не знал, храм ли это и если храм, то какой конфессии. Я ни разу не вспоминал о нем. Я даже не очень четко помнил, где все это видел. Но, уйдя из православного собора, я решил сходить поискать.
Делать-то все равно нечего. Почему не пойти? Именно так я первый раз в жизни попал на мессу в католической церкви.
Даже если бы я планировал специально, то вряд ли вышло бы лучше. В церковь я вошел ровно за минуту до начала службы. Я сделал шаг, и, будто обрадовавшись, тут же заиграл орган.
Народу было немного. А священник был и вовсе один. Молодой, гладко выбритый. Почти в конце службы он обеими руками поднял над головой Хлеб, переставший быть просто хлебом:
— Вот Агнец Божий, Берущий на себя грехи мира! Блаженны вы, званные на вечерю Агнца.
Прихожане опустились на колени и все вместе ответили:
— Господи! Я не достоин, чтобы Ты вошел под кров мой! Но скажи только слово — и исцелится душа моя!
И опять стало тихо-тихо.
Я сидел на старой деревянной скамье. Я разглядывал живые цветы, стоящие в красивых вазах… витражи на больших окнах. Я отсидел всю мессу, которая оказалась совсем не длинной: меньше сорока минут.
После мессы священник смущенно улыбнулся:
— Возлюбленные! Мы редко общаемся. Давайте попробуем лучше узнать друг друга! Спускайтесь в нижний зал нашей церкви, там приготовлен чай. Мы будем разговаривать, а потом вместе помолимся.
Я понял, что вернулся домой.
Несколько месяцев назад я разговаривал с отцом Даниельанжем — самым известным из ныне живущих христианских проповедников.
Имя Даниельанж — это на самом деле псевдоним, а настоящего имени священника я не знаю. Оно у него длинное и очень сложное. Отец Даниельанж родился в старинной аристократической семье и даже воспитывался вместе с бельгийским королем Бодуэном.
Повзрослев, отец Даниельанж вступил в орден бенедиктинцев. То есть вообще-то он отшельник и, по идее, не должен никуда из своего монастыря уезжать. Некоторое время он и не уезжал. Жил в монастыре, а монастырь располагался где-то в Африке. Не помню, где именно.
Иногда отец Даниельанж встречался с местными жителями. Они разговаривали… просто разговаривали… но всего через несколько лет африканцы оставили свое язычество, были крещены и едва ли не поселились при церкви отца Даниельанжа.
В частной беседе священник не производил какого-то особенного впечатления. Сухонький. Очень старый. Седые волосы и черные глаза. Но когда становится совсем плохо, когда кажется, что надежды нет, людей не переубедить и все рушится, именно этого человека просят приехать и поговорить с людьми.
Он не отказывается. Приезжает. И все опять становится хорошо.
Когда со священником встречался я, он рассказывал:
Я много езжу. Иногда неделями не бываю у себя дома, в монастыре. Я стараюсь хотя бы два-три дня в неделю проводить в молитве и созерцании. Но получается не всегда.
Один раз мне нужно было в течение трех недель прочесть сорок проповедей. Это было в Канаде. Я с братьями ездил по детским больницам и приютам для детей-инвалидов.
Если честно, я устал как никогда. Я очень хотел домой. В монастырь. Просто ОЧЕНЬ хотел.
Мы приехали в приют, где лежали совсем маленькие дети. Там был мальчик, который вообще не вставал с постели. Чтобы поговорить с ним, я подошел поближе, а он посмотрел на меня и очень четко проговорил: «Не скучай по дому. Твой дом — это месса».
Месса — это и мой дом тоже. Я почувствовал это сразу. С того момента, как первый раз в жизни оказался на христианской службе.
Я долго шел, а потом оказался дома. Там, где ждали. Там, где хорошо. Откуда по своей воле я не уйду.
Первые несколько месяцев после того, как я крестился… я до сих пор вспоминаю их как самые счастливые. Впервые в жизни у меня все было хорошо. Вообще все!
Спросите любого христианина: он подтвердит. Ты входишь в церковь одним человеком, священник проводит над тобой обряд крещения, и ты выходишь совсем другим. Отныне у тебя все хорошо.
Я был крещен вовсе не сразу. Вовсе не на следующий день. В католической церкви невозможно заплатить и тут же покреститься. Сперва тебе придется ходить на особые занятия, готовиться, узнавать, во что верит твоя церковь.
Я и ходил. Несколько месяцев. Я был словно пьян. Я просыпался с утра и думал: скорей бы на службу. Кованую решетку у входа в храм отпирали в шесть вечера, но, не дождавшись этого, иногда я прибегал к своей церкви прямо с утра. Просто чтобы постоять рядом. Убедиться, что все происходящее — правда.
Мы всю жизнь бегаем, суетимся, хотим чего-то такого… этакого… а то, что нам реально нужно, — оно рядом. Нам просто нужно чувствовать себя нужными. Быть тем единственным, за кого отдают все. Кого ценят дороже жизни.
Человек так устроен, что быть любимым для него важнее, чем дышать. И когда ты найдешь место, где тебя любят, то по собственной воле оттуда уже не уйдешь.
Я такое место знаю. Уходить из него не собираюсь. Такая вот история. Может быть, кому-то все это
