Братья Закария и Батист стояли с такими торжественными физиономиями, словно готовились приступить ко святому причастию. Они умоляюще глядели на Пардальяна, причмокивая губами и шумно втягивая воздух.
– Великолепно, – просто сказал шевалье, покоренный этим зрелищем.
– Не правда ли? – засиял Батист. – Брат мой, а что же вы скажете, когда попробуете все это?
Монахи посмотрели друг на друга с торжествующим видом. В их глазах без труда читалось: «Наконец-то! Сейчас он будет есть! А мы будем вознаграждены за наши усилия. Ведь нам достанется большая часть этой вкуснотищи! Не сможет же он съесть все…»
Увы! Недолго длилась радость преподобных отцов, ибо Пардальян тотчас же добавил:
– Чудесно! Мне очень жаль, что вы трудились понапрасну. Ни к чему из этого я не притронусь.
Отчаяние монахов было неописуемо. Они едва сдерживали себя, чтобы не наброситься на этого сумасшедшего.
– Не кощунствуйте, – проговорил брат Батист. – Лучше присядьте в это мягкое кресло…
– Я же сказал вам, что не хочу есть… Что, непонятно?
– Но это приказ, – добавил елейным голосом брат Закария.
Шевалье искоса взглянул на него.
– Вы это уже говорили, – лукаво улыбнулся он. – Боюсь, что ваш словарный запас несколько ограничен.
– Присядьте же, брат мой, – взмолился Батист. – Сделайте это из любви к нам… Нам придется очень туго, если вы будете упорствовать.
Может быть, Пардальяну действительно стало их жалко. Может быть, он подумал, что эти двое не отстанут от него, пока он не уступит их мольбам… Одним словом, шевалье снисходительно усмехнулся и сказал:
– Ну, ладно. Из любви к вам я согласен сесть за стол. Но вам придется очень постараться, чтобы заставить меня проглотить хоть что-нибудь.
Он сел за стол. Если бы монахи немножко разбирались в физиогномике или получше знали своего узника, они были бы очень озадачены его видом.
– Ну же, палачи, – добавил Пардальян, начиная приходить в ярость, – делайте добросовестно ваше дело.
Монахи изумленно переглянулись. Они ничего не понимали. Машинально преподобные отцы посмотрели по сторонам, нет ли рядом кого-нибудь еще, к кому могли бы относиться эти слова. Затем они возвели глаза к небу, как бы говоря: «Он бредит».
Как только шевалье сел в кресло, неожиданно заиграл оркестр, который, по всей видимости, находился за камином. Он то играл медленные и нежные мелодии, то вдруг переходил к музыке быстрой и возбуждающей.
Эта музыка, эти цветы, эти пряные ароматы и великолепие стола, этот запах еды и рубиновое вино, сверкающее в хрустальных кубках, – всего этого было более чем достаточно, чтобы свести с ума самого сильного и здравомыслящего человека. Как ни мужествен был Пардальян, ему пришлось сделать нечеловеческое усилие, чтобы овладеть собой.
Действительно ли он боялся яда, которым ему угрожали? Боялся настолько, что приговорил себя к медленному угасанию от голода, невзирая на изобилие изысканных яств и напитков? Это заслуживает объяснения. И мы его дадим: так коротко, как только возможно.
Нет, Пардальян не боялся яда. Что значит мгновенная смерть от яда по сравнению с пытками, которые искусные мучители могли растягивать по своему усмотрению? Нетрудно понять, что выбор здесь очень прост: любой другой на месте шевалье не колебался бы ни минуты и принял бы яд. Сама по себе смерть вовсе его не страшила. По сути дела, она стала бы для него освобождением. Те, кого он любил, и те, кого он ненавидел, мертвы. Пардальяну незачем было цепляться за жизнь. Что же тогда?
А вот что: шевалье был убежден, что раз король Генрих доверил ему секретное поручение, то он не имеет права умереть, не выполнив его.
Говорят, что смерть избавляет от всего. Возможно, для кого-то это и верно, но только не для Пардальяна. Он счел бы себя обесчещенным, если бы не выполнил поручение, и смерть в его глазах не являлась оправданием.
Кто-то назовет шевалье гордецом. Что ж, возможно, это верно. Что касается нашей точки зрения, то мы ведь не занимаемся психологией. Мы просто описываем поступки нашего героя, не пытаясь возвысить или принизить его.
Итак, Пардальян решил, что должен любой ценой достичь своей цели, и поэтому предпочел медленную смерть быстрой. Пока он будет хрипеть от боли и биться в руках палача, может произойти какое-нибудь непредвиденное событие, которое спасет ему жизнь и позволит решить поставленную задачу.
Так рассуждал шевалье. Нельзя не признать логичности хода его мысли. Но это в теории. На деле же для выполнения этого решения нужно было обладать такой волей, такой храбростью и таким хладнокровием, что любой другой на месте Пардальяна давно бы отказался от борьбы.
Приняв решение, шевалье никогда не отступал. Очередное доказательство тому – безуспешные старания его сторожей Батиста и Закарии. Необходимо напомнить читателю еще одну вещь. День посещения трапезной был третьим днем с момента получения записки Чико. А шевалье хотел дождаться дня четвертого.
Читателю, должно быть, интересно, в чем же тут дело, значит ли это, что Пардальян рассчитывал на карлика? Мы ведь знаем, что одним из главных принципов шевалье был следующий: рассчитывать лишь на себя самого. Однако, играя партию, подобную этой, он умел ловко использовать кстати подвернувшийся козырь.
