принялось жадно пожирать их плоть.
– Ужасно! Ужасно! – шептал Эль Тореро, закрыв глаза. – Какое же преступление мог совершить этот несчастный? Я знал его: он был весельчаком и любил жизнь; его ждало блестящее будущее.
Он говорил сам с собой, но внезапно услышал чей-то тихий шепот. Это Фауста, о присутствии которой он ненадолго позабыл, внушала ему:
– Он совершил то же преступление, которое замышлял и ты… Ты будешь, как и он, осужден; как и он, ты будешь казнен… если мне не удастся тебя вовремя остановить.
– Преступление? Какое преступление? – спросил Эль Тореро.
– Он увлекся еретичкой и женился на ней.
– О! Я понимаю!.. Жиральда – цыганка!.. Но ведь Жиральда – католичка!
– Она цыганка, – жестко сказала Фауста, – она еретичка… по крайней мере, все так считают – и этого вполне достаточно.
– Она крещеная, – отбивался Тореро.
– Пусть покажет свидетельство о крещении… Но нет, она этого сделать не сможет. А если бы даже и смогла, все равно, жила она как еретичка. – Говорю тебе, этого вполне достаточно. Ты мечтаешь соединить с ней свою судьбу – ну что ж, с тобой тоже обойдутся как с еретиком!
И она показала на костер.
– Но какой же негодяй издает такие законы?
– Твой отец.
– Мой отец! Опять! Что же это за кровавый зверь дан мне в отцы проклятой природой?!
Как раз в тот момент, когда он произносил эти слова, с балкона одного из пышных дворцов, возвышавшихся по сторонам площади, донесся громкий шум. Балкон этот (как, впрочем, и в доме Фаусты) до сих пор был безлюден. Но вот его застекленные двери широко распахнулись, и показалась толпа вельмож, знатных дам, священников и монахов.
На балкон вынесли одно-единственное кресло, и к нему подошел некто, перед кем все расступились; он спокойно сел, а все остальные, не переступая балконного порога, встали за его спиной. Этот человек поставил локоть на подлокотник кресла и оперся подбородком о кулак; взгляд его, ледяной и пронзительный, рассеянно скользнул по пылающему костру и по вопящей толпе.
Не отвечая на возмущенный и яростный крик Тореро, Фауста подошла к нему почти вплотную; глаза ее горели, и громко и властно она бросила ему в лицо роковое:
– Твой отец!.. Так ты хочешь знать, кто твой отец?..
Принцесса стала словно выше ростом; она была так величественна, так уверена в своей силе, так холодна и неумолима, что Тореро мгновенно понял все; сраженный страшным открытием, он, запинаясь, пробормотал:
– О! Что вы собираетесь сообщить мне? Фауста еще ближе придвинулась к нему, взяла за запястье и повторила:
– Ты хочешь знать своего отца?.. Ну так смотри!.. Вот он, твой отец!..
Ее рука указывала на человека, который холодно, со скучающим видом глядел, как огонь пожирает тела семерых мучеников.
Тореро невольно отступил; волосы его встали дыбом, взор блуждал, рука судорожно сжала рукоятку кинжала; он воскликнул:
– Король!..
В его голосе явно было больше боли, чем ненависти.
Глава 3
СЫН КОРОЛЯ
Фауста молчала и долго с мрачным удовлетворением смотрела на молодого человека, согнувшегося под бременем страдания. Она могла быть довольна собой, ибо была, как ей казалось, близка к осуществлению своего замысла.
Принцесса обстоятельно подготовилась к беседе. Она знала, что подавляющему числу подданных Филипп внушал ужас, незначительное же меньшинство его открыто ненавидело. Среди ненавидящих были представители всех слоев общества, и они считали себя братьями, временно объединенными отвращением, которое внушал им деспот.
Знатные вельможи с широкими взглядами, художники, артисты, ученые, солдаты, буржуа, искатели приключений, выходцы из народа – кто только не входил в это меньшинство! Как правило, это были люди более смелого ума и более передовых воззрений, нежели то стадо, что привыкло гнуть шею перед власть имущими. Для всех них религиозный фанатизм короля, побуждавший его ко все новым кровавым репрессиям, был совершенно неприемлем; в их глазах король стал чудовищем, и с чисто человеческой точки зрения его уничтожение было бы вполне законным.
Разумеется, мы говорим здесь не о кучке интриганов (а такие есть и будут всегда и повсюду), которые видели в ниспровержении существующего порядка возможность для удовлетворения своих страстей. Мы говорим здесь лишь о людях, искренне преданных идее освобождения.
Так или иначе, но недовольство королем было достаточно широким и достаточно глубоким, чтобы возникло тайное движение, возглавляемое несколькими честолюбцами, либо, говоря другими словами, несколькими провидцами, чье бескорыстие было вне всяких подозрений. Мы уже видели, как Фауста председательствовала на одном из собраний мятежников и сделала все, чтобы направить его ход в нужном ей направлении. Фауста знала, что стоило бы только начаться серьезному движению – и множество людей безвестных или колеблющихся присоединилось бы к тем, кто даст ему первоначальный толчок.
