королем для участия в корриде считалось огромной честью.
Приняв эту последнюю предосторожность, Фауста почувствовала себя намного спокойнее. Красная Борода, сразившись со своим быком, займется Жиральдой, и, таким образом, можно будет исключить его встречу с Пардальяном. А поскольку Фауста умела предвидеть решительно все, то в случае, если бы Красная Борода, раненный быком, не смог участвовать в похищении красивой цыганки, Центурион со своими людьми действовал бы без него и вместо него. Главное – чтобы цыганка исчезла, а уж там великан встретился бы с ней, как только оправился бы от своих ранений.
Раз уж мы излагаем положение противоборствующих сторон, будет справедливо, нам кажется, оставив на мгновение людей, наделенных властью и могуществом, за их приготовлениями, посмотреть, чем могут им ответить их соперники.
Во-первых, мы видим молодую красавицу Жиральду, которая пребывает в полном неведении относительно нависшей над ней опасности; в своем простодушии она счастлива благодаря тому, что ей кажется чистой случайностью: сидя на удобном месте, она может любоваться избранником своего сердца.
Во-вторых, молодой человек, Тореро. Если он и испытывает какой-то страх, то только за судьбу своей невесты. Тайный инстинкт подсказывает ему, что она находится в опасности. За себя же дон Сезар совершенно спокоен. Как он и сказал Пардальяну, он твердо верил, что Фауста сильно преувеличивала опасность, которая угрожает ему самому. Говоря точнее, Тореро вовсе в эту опасность не верил.
С какой стати король, полновластный хозяин всего королевства, вдруг станет прибегать к убийству, в то время как ему так легко отдать приказ об его аресте? Тореро по-прежнему был уверен, что он происходит из очень знатной семьи. Но это вовсе не означало, будто он поверил в то, что в его жилах течет королевская кровь. Решительно, эта госпожа Фауста принимала его за большего простака, чем он был на самом деле!
Однако Тореро вполне мог допустить, что какой-то неведомый враг заинтересован в его смерти. В таком случае худшее, что могло его ожидать, – это нападение нескольких головорезов, но он, слава Богу, был достаточно силен, чтобы защитить себя. Еще неизвестно, кому придется худо – ему или его неведомым врагам… Впрочем, на него не станут нападать, пока он находится на арене и сражается с быком. Впрочем, затеять с ним ссору на глазах огромного количества зрителей, прямо на корриде – это вообще невероятно. Стало быть, все эти рассказы госпожи Фаусты – не более чем… вымысел.
Если бы Тореро видел те передвижения войск, что обнаружил Пардальян, беззаботное спокойствие наверняка бы покинуло его.
И, наконец, Пардальян.
Пардальян – без сторонников, без друзей, один, совершенно один.
К несчастью, в свое время Пардальян слишком рано отошел от того отверстия в стене подземного зала, через которое он слышал и видел все, что происходит там, где собрались заговорщики. Отошел он от него как раз в тот момент, когда Фауста говорила Центуриону о Жиральде. Поэтому шевалье не имел ни малейшего понятия об опасности, угрожавшей девушке.
Зато он знал совершенно точно, что ожидает Тореро. Он знал, что схватка будет жаркой и что он, возможно, потеряет в ней жизнь. Но он обещал молодому человеку, что будет здесь, и только внезапная гибель могла бы помешать ему сдержать свое слово.
Поразительная вещь – ему так и не пришла в голову мысль о том, что происходящие на его глазах грандиозные приготовления могли касаться его самого точно так же, как и дона Сезара. Нет, он решил, что все охотятся только за его юным другом. Необычайные скромность и беззаботность, составлявшие суть его характера, неоднократно имели своим следствием то, что он никак не мог решиться признать за собой тот вес и ту значимость, которые признавали за ним все от мала до велика.
А если вдруг и происходило некое событие, когда он не мог не заметить, что люди испытывают восхищение или же ужас именно перед ним, Пардальяном, а не перед кем-то другим, то он никак не мог «уразуметь», что тому причиной, и искренне приходил в недоумение. Казалось, он каждый раз спрашивал: «Да что же такого необычного я совершил?»
Необычное же заключалось прежде всего в том, что шевалье находил свои поступки абсолютно естественными и совершенно нормальными.
Впрочем, из того, что Пардальян думал, будто ему не угрожает непосредственная опасность, вовсе не следует, что он считал себя в полной безопасности посреди множества сеньоров, чью глухую враждебность он все время ощущал. Напротив, с той ворчливой откровенностью, которая была ему свойственна, когда он полагал необходимым хорошенько себя отчитать, он говорил себе: «И чего ради я залез в этот муравейник? Черт меня подери, если в той неразберихе, которую я предвижу, господин Эспиноза или госпожа Фауста не найдут подходящего случая отправить меня на тот свет – ведь они прямо-таки сгорают от желания увидеть мой труп. Ну что ж, клянусь честью, так мне и надо – в конце концов, я уже в том возрасте, когда можно было бы вести себя более благоразумно. Не доживу я до старости, ох, не доживу… А ведь, бывало, сколько раз мой бедный батюшка повторял мне: рассудок повелевает человеку не вмешиваться в то, что не касается его напрямую. И что это у меня за вечная мания красоваться перед публикой – из-за нее я постоянно влипаю в разные малоприятные истории. Пусть меня заберет чума, если этот раз не станет последним!»
И со своей ехидной усмешкой он добавил:
– Выйти бы только из этой переделки живым и невредимым…
Итак, по привычке отругав себя от всей души, он все-таки остался возле арены. Чувствуя, как вокруг него зреет ярость, видя лишь насупленные или угрожающие лица, он горделиво подкрутил усы, и все его поведение превратилось в вызов, брошенный сразу множеству противников.
Как видим, схватка обещала быть жестокой, и, как проницательно отметил шевалье, вероятность, что буря сметет его, была чрезвычайно велика.
Глава 7
КОРРИДА
Как только Пардальян уселся на скамейку в первом ряду, на место, которое заботливо приказал сохранить для него Эспиноза, торжественно и громко запели трубы. Это и был долгожданный сигнал, объявлявший, что король приказывает начинать.
Первый бык предназначался Красной Бороде. Вторым выступал некий сеньор, чья персона нас вовсе не
