И тогда, подобно бедной раненой птичке, которая складывает крылышки и, дрожа, замирает, крепко и грубо сжатая пальцами птицелова, Жиральда, трепеща от отвращения и ужаса, закрыла глаза и лишилась чувств.
Увидев, что она бледна и неподвижна, Центурион все понял, и, глядя на ее безжизненное тело, на ее повисшие, словно плети, руки, он усмехнулся цинично и удовлетворенно:
– Наша красотка потеряла сознание. Тем лучше! Это значительно облегчает мою задачу.
Повелительным голосом он обратился к своим людям:
– Эй, вы, в дорогу!
Придерживая свою драгоценную ношу, он встал во главе отряда; спустя мгновение всадники во весь опор помчались по улице.
Глава 12
ШПАГА ПАРДАЛЬЯНА
Мы уже неоднократно рассказывали, как Бюсси-Леклерк потерпел неудачу в своих многочисленных попытках убить шевалье де Пардальяна. Мы объяснили, вследствие каких внутренних борений и терзаний Бюсси, бывший человеком храбрым, опустился до тех самых действий, которые сам же он мысленно всегда клеймил в выражениях совершенно неистовых – услышь он их от кого-нибудь другого, он бы этого не потерпел и не дал бы своему обидчику спуску.
Когда Бюсси, сопровождаемый тремя приятелями-наемниками, хотел погубить шевалье уже в Севилье, он не смог вынести вида своего заклятого врага, надвигавшегося на него со шпагой в руке. Решив, что его вот-вот обезоружат в очередной раз, он с силой отшвырнул подальше свое оружие – лишь бы не дать его выбить Пардальяну. Голос шевалье, скорее грустный, чем негодующий, голос, говорящий ему – о, величайший стыд! – «Я дарую вам жизнь!», звучал в ушах Бюсси-Леклерка, и, спасаясь от него, он прибежал к себе и дважды повернул ключ в замочной скважине, словно опасаясь, как бы по одному его виду люди не догадались о постигшем его бесчестье. Бретер, одержавший верх в схватках едва ли не со всеми, кто умел в Париже держать шпагу, искренне счел себя обесчещенным в тот день, когда Пардальян, будто играючи, выбил шпагу у него из рук – у него, прежде непобедимого!
Тщетно он пытался взять реванш, обезоружив, в свою очередь, шевалье; он чувствовал, как в нем клокочет ненависть, и в конце концов сказал себе, что только его, Бюсси, смерть или же смерть его врага может смыть это бесчестье. И вследствие непостижимого и по меньшей мере странного рассуждения он, будучи не в силах победить в честном бою, смирился с мыслью о подлом убийстве.
Мы уже видели, чем закончилось его последнее предприятие. Бюсси-Леклерк, разъяренный, плача от стыда и бессильной ярости, метался, словно тигр в клетке, по своей комнате, где он заперся в одиночестве, меряя ее гневными шагами, и никак не мог прийти в себя после своего злоключения и жалкой роли, им сыгранной.
Всю ночь, ту самую ночь, что Пардальян провел в подземелье дома у кипарисов, Бюсси-Леклерк бегал, словно зверь, взад-вперед по комнате, без конца возвращаясь мыслью к своему унизительному поражению и осыпая себя самыми страшными и самыми разнообразными ругательствами.
Когда занялся день, он, наконец, принял решение и произнес его вслух, а вернее сказать, прорычал голосом, в котором уже не было ничего человеческого:
– Клянусь чревом моей матери! Раз проклятый Пардальян, охраняемый всеми приспешниками ада, коего порождением он, несомненно, является, – раз Пардальян непобедим и неуязвим; раз я, Бюсси-Леклерк, покуда он жив, останусь обесчещенным и даже не наберусь мужества показаться на улице; раз дело обстоит именно так, а не иначе, и я ничего не могу изменить, мне остается лишь один выход, чтобы смыть свой позор: умереть самому! Да-да! Раз этот мерзкий Пардальян, как он говорит, дарует мне жизнь, то мне остается лишь убить себя. И тогда уже никто не сможет насмехаться надо мной.
Приняв это героическое решение, он вновь обрел прежнее спокойствие и хладнокровие. Он смочил пылающий лоб холодной водой и, уже совершенно овладев собой, стал решительно писать нечто вроде завещания: сначала он распорядился своим имуществом в пользу нескольких друзей, а затем объяснил будущее самоубийство таким образом, чтобы как можно более обелить память о себе.
Занятый написанием этого примечательного документа, он и не заметил, как пробило час дня.
Итак, уладив все дела, уверенный, что ничего не позабыл, Бюсси-Леклерк выбрал из своего собрания шпаг ту, что показалась ему наилучшей, поставил ее эфесом на пол у стены, острие направил себе в грудь, туда, где находится сердце, и отпрянул, чтобы с размаху упасть на сталь и побыстрее заколоться.
Но как раз в тот момент, когда он собирался совершить непоправимое, кто-то изо всех сил забарабанил в дверь.
Бюсси-Леклерк был настроен решительно. Тем не менее удивление помешало ему довести свой роковой замысел до конца.
– Кого еще черт несет ко мне? – в ярости пробурчал он. – А, клянусь Богом, понял. Это кто-нибудь из трех бывших королевских любимчиков, пристроенных мною к Фаусте, а, может быть, и все трое. Они были свидетелями этой злополучной истории и теперь пришли выразить мне свое лицемерное сочувствие. Слуга покорный, господа, я вам не открою.
Стучавший, словно услышав его, крикнул:
– Эй! Господин де Бюсси-Леклерк! Вы ведь дома? Откройте, черт подери! Я от принцессы Фаусты!
«Странно, – подумал Бюсси, – этот голос не принадлежит ни Монсери, ни Шалабру, ни Сен- Малину».
И добавил вслух, все еще не двигаясь с места, но уже с любопытством:
– Фауста!..
Тут незнакомец принялся колотить в дверь, производя оглушительный шум и вопя во всю глотку:
– Откройте, сударь! У меня к вам дело чрезвычайной срочности и необычайной важности.
– В сущности, – сказал себе Бюсси, – чем я рискую? Как только я выпровожу этого горлопана, я в любом случае смогу спокойно завершить то, от чего он отвлек меня своим приходом. Посмотрим же, чего от меня
