Если мы вновь вернемся к вопросу о взаимозависимости, затронутому нами ранее, то увидим: поведение Чико весьма значительно повлияло на решение Хуаны. Она, как и все прочие, знавшие Чико, полагала, что карлику, который остался ребенком по своему росту, суждено было остаться ребенком также и в смысле физической силы и нравственных качеств.
И вдруг она увидела перед собой настоящего мужчину – великодушного, храброго и хладнокровного.
Чико и сам не знал себя, так как же могла бы разгадать его Хуанита? Хорошо, что на помощь обоим пришел Пардальян.
Маленький человечек даже не отдавал себе отчета в том, с какой холодной неустрашимостью он размышлял об участи, возможно, ему уготованной, если он бросится в задуманную им авантюру.
Чико рассуждал с неумолимой логикой, которой позавидовали бы и люди, слывущие мудрецами. Впрочем, за долгие годы своего одинокого существования он приобрел привычку сначала все взвешивать и лишь потом говорить и действовать.
Итак, малыш Чико собирался вступить в борьбу против страшной и грозной силы. Конечно, он, бедный, слабый, не Бог весть какой умный (во всяком случае, он так полагал), без всякой помощи, почти без денег, неизбежно потерпит поражение. Для него проигранная партия означала, что он лишается головы. Понять это было не слишком-то сложно, вот оно как!
Короче говоря, все сводилось к следующему: имеет ли смысл рисковать головой ради ничтожно малого шанса? Да или нет? Он решил, что имеет. Тем самым он принес свою жизнь в жертву и осознал, что обречен.
Чико и сам затруднился бы сказать, было ли это с его стороны проявлением храбрости. Просто он решился прийти на помощь другу, но предварительно продумал все последствия своего смертельно опасного шага.
Однако если Чико не отдавал себе отчета в собственном героизме, то Хуана, напротив, прекрасно это сознавала. Он открывался ей с новой, совершенно неизвестной стороны.
Игрушка, которой она привыкла распоряжаться по своему усмотрению, исчезла, и Хуана не чувствовала себя вправе оказывать этому новому Чико свое покровительство.
Ей показалось, что маленький человечек вполне способен обойтись и без ее поддержки, тем более что сил у девушки было немного. А может, он и сам сумеет защитить ее? Ведь он стал мужчиной, который, пожалуй, заставит себе подчиняться.
Все это, преувеличенное и расцвеченное ее воображением, привело к тому, что Чико в глазах девушки превратился в героя.
Она не сомневалась, что ему еще раз удастся освободить того, кого он называл своим лучшим другом, и все сильнее ощущала, как ее охватывает страх. До сих пор она считала себя во всем выше Чико, она всегда была его владычицей – и вот теперь она готова была склонить перед ним голову и, охваченная муками сомнений, исполненная искреннего смирения, спрашивала себя: а достойна ли она его?
Ведь как раз тогда, когда она признала его умственное превосходство, она испытала настоящее душевное потрясение, увидев, что Чико, в преданности которого она всегда была так уверена, не хочет иметь с ней дела и противится всем ее попыткам сближения; наверное, она надоела ему, стала ему неинтересна. А поскольку Хуана любила делать из мухи слона, то она и говорила себе: «My конечно, теперь он знает себе цену. Да и кто я такая в сравнении с теми знатными высокими красавицами, которые нынче на корриде улыбались ему и строили глазки? Девчонка, трактирщица, не заслуживающая ничего, кроме презрения. Он уже не любит меня, это ясно… если он вообще когда-нибудь меня любил».
В ней произошла резкая, но совершенно естественная перемена, и чем более она ощущала, что Чико ускользает от нее, тем более она дорожила им, с ужасом понимая, что ее сердце разорвется от горя, если карлик пренебрежет ею.
Это умонастроение Хуаны, эта решимость Чико не позволить ни на йоту отвлечь себя от планов, затеваемых им ради спасения его французского друга, – все это вместе взятое привело к крутому повороту в их взаимоотношениях.
Теперь уже она трепетала и краснела, теперь уже ее умоляющие глаза, казалось, выпрашивали нежное слово и невинную ласку, теперь уже она выказывала мягкость, смирение и покорность; а он, судя по его виду, был равнодушен и очень спокоен.
Казалось, Чико прекрасно владел собой и демонстрировал решимость, прежде ему совершенно несвойственную, однако же сердце в его груди бешено колотилось, и ему безумно хотелось броситься перед ней на колени и покрыть поцелуями ее изящные белые руки.
В ответ на великодушное предостережение карлика Хуана, – впрочем, полностью уверенная, что он в силах преодолеть любое препятствие – ответила, не колеблясь, с улыбкой одновременно покорной и вызывающей:
– Раз ты не испугался тюрьмы инквизиции и пыток, то я тоже хочу рисковать вместе с тобой.
Произнеся эти слова, она покраснела. Ей казалось, по ее понятиям, что яснее выразиться невозможно: я так тебя люблю, что готова пойти на муки, лишь бы быть вместе с тобой.
К несчастью, судьбе было угодно, чтобы пропасть непонимания между ними становилась все шире, неумолимо разделяя их. Чико мысленно перевел: «Я так люблю шевалье де Пардальяна, что ради него готова вынести пытку». Он почувствовал, как сжалось его сердце, и весь напрягся, чтобы скрыть терзающую его боль, в то время как внутри у него все кричало:
«Она по-прежнему его любит, причем любовью, в которой нет ничего от любви сестры, что бы она там ни говорила! Ну что ж, решено, я постараюсь сделать все – даже невозможное, черт побери! – и пускай это будет стоить мне жизни… Ведь жить мне больше незачем. Но о тебе, Хуана, я позабочусь, я устрою так, что тебе опасность угрожать не станет. И ты никогда не узнаешь, как Чико любил тебя».
А вслух, несколько дрожащим голосом, в котором звучала величайшая нежность, он повторил ее собственные слова:
– Да что он для тебя сделал, что ты так ему предана?
Но это лишь усугубило недоразумение.
