Дядя Зовар временно помешался.
На следующий день, когда притарахтели бульдозеры, дядюшка бушевал в полях, вопя, бранясь на чем свет и грозя кулаком супостатам. Бульдозеристы, конечно, не знали венгерского и потому понятия не имели, что им кричит этот бесноватый. А дядюшка кричал: «О Божьих садах вы знаете столько же, сколько курица об алфавите!»
В ярости и отчаянии дядюшка сгреб с земли целую пригоршню мелкого гравия и изо всей силы запустил им в ближайший экскаватор. Камешки со звоном ударились в ковш, словно горсть песка в железную стену.
Два дюжих молодца препроводили дядю домой, крепко держа за руки. Пока его без церемоний волокли по дороге, не обращая внимания на то, что он даже перестал упираться, дядюшка плакал. «Держите этого старика от нас подальше!» — прорычали они, толкнув его в спину так, что он едва не перелетел через порог. Мы с тетушкой поймали его в свои объятия и увели в дом, а жуткие громилы вернулись к своим машинам.
Дядюшка был безутешен. Он кричал: «У меня нож открылся в кармане!» Это известное каждому мадьяру присловье выражает ту ситуацию, когда человек в крайнем отчаянии и ничего не в силах изменить. Все семейство в тревоге и растерянности сбилось в кучку. Послышался шепот: «Надо ребенка… Давайте сюда ребенка… Да-да, ребенка».
Я робко подошла к дядюшке, и он со слезами на глазах схватил меня за руки. Говорил он так быстро, что я не могла понять ни слова. Но более чем понятен был сам тон: все его надежды и страхи, скрытые за словами, я чувствовала как свои, и мне тоже хотелось плакать — плакать по моему дядюшке и по всем людям мира, плакать, пока хватит слез.
Вся община молилась о том, чтобы Дорожная служба опомнилась, чтобы бюрократы передумали и раскаялись, и отреклись от своих планов, чтобы перестали копать землю, чтобы Господь избавил нас от этой автомагистральной чумы на веки вечные.
Но наши молитвы никто не услышал. Каждый день спозаранку начинали реветь бульдозеры, и дотемна они выли и скрежетали, уничтожая нетронутые леса и угодья.
Однажды утром мы услыхали со двора лязг граблей и мотыг и грохот падающих железных инструментов. «Я вам покажу! — кричал дядюшка. — Я вам покажу!»
Он схватил две огромные лопаты. Каждую лопату и мотыгу тщательно правили на больших точильных камнях, так что, какую ни возьми, края ее были остры, как бритва. Таков был обычай, привезенный еще с далекой родины, где лопатой можно было не только копать землю, но и при необходимости защищаться. Прошло еще слишком мало времени, чтобы эта привычка военных лет изжила себя.
Все закричали: «Стой, Зовар! Стой! Положи лопаты! Что ты делаешь?! Не надо, Зовар! Остановись! Стой! Зовар!»
Дядюшка не отвечал. Он ринулся в поля с лопатой на каждом плече — «одна для работы, для отдыха другая». Все утро он как заведенный копал на небольшом участке, который остался от нашего поля после того, как тут проложили грунтовую насыпь под будущую автостраду. Обходя деревню стороной, насыпь шла под двумя прямыми углами, так что получался открытый с одной стороны квадрат. Объятые служебным рвением рабочие перекопали гораздо больше земли, чем от них требовалось. После них оставались только щепки и втоптанные в грязь ряды кукурузы. Превратив живое зеленое поле в пустыню, рабочие ушли с чувством выполненного долга. Теперь все было готово к тому, чтобы лечь под асфальт; катки подбирались к деревне с запада, уже меньше чем в полумиле отсюда.
Дядюшка копал по линии недостающей стороны, оставляя за собой полосу вывороченного грунта и ею создавая узкую перемычку. Он копал без устали, копал и копал… Соседи бросали свою работу и поодиночке или группками подходили поближе посмотреть. А потом и сами шли за своими лопатами и мотыгами и брались за дело.
К вечеру по полю, прилегая с двух сторон к шоссе, была вырыта глубокая канава в два локтя шириной, охватывавшая участок примерно в полгектара — все, что осталось у деревни.
Наступила ночь. Дядя побрел домой. Дома в два счета выхлебал большую порцию супа из глиняной миски с нарисованной на ней красивой птицей, уписав краюху ржаного домашнего хлеба. Довершила дело янтарного стекла бутыль с ледяным пивом.
Затем дядюшка вышел из дому и вновь зашагал к полю, бережно неся в руке огромное старое щербатое ведро, до краев полное бензина. Как сейчас перед глазами — старческая фигура, скособоченная под тяжестью ноши.
Ночь стояла — ни ветерка. Дядюшка не спеша прошествовал по всему полю, аккуратно расплескивая бензин направо и налево, не пропуская ни пяди. Потом, став на краю поля, несколько раз чиркнув ломавшимися спичками, разом поджег весь коробок и что было сил швырнул перед собой подальше.
Поле охватило пламя, такое яркое, что уже через несколько минут рядом с нами оказались все поселенцы. Звездное небо скрылось за облаком черного дыма.
Грунтовая насыпь с трех сторон и вырытая нами канава с четвертой не давали огню распространяться.
В ночи стояли мужчины и женщины со спящими детьми на руках и удовлетворенно кивали головами, глядя, как поле горит, горит, горит…
Наутро поле все еще курилось дымом, но было выжжено дотла. Своей острой мотыгой дядюшка подрезал и откидывал в сторону обугленные корни и стерню, еще больше обнажая землю.
— Видишь, — сказал он, — эту сгоревшую, почерневшую землю? А вот, однако, скоро она родит много всякого — столько, что трудно будет поверить.
— Что ты здесь посадишь? — спросила я.
— Ничего, — ответил дядюшка.
Я не поняла. До сих пор мы если и выжигали жнивье, то лишь чтобы пепел сделал уставшую землю вновь плодородной.
— Ты хочешь оставить землю голой и незасеянной, дядя? Как так?
— Как приглашение, девочка моя.
Дядя разъяснил, что дубы и сосны никогда не станут расти на полях и создавать новые леса, пока поля засевают. Потому именно эта земля, которая сейчас кажется совершенно бесплодной, со временем станет новым лесом, полным красоты и отдохновения.
— Жить в бедности там, где нет деревьев, — значит быть самым нищим на свете. Зато если ты хоть последний нищий, но живешь среди деревьев, тогда ты владеешь сокровищем, которое не купить ни за какие деньги.
Деревья, сказал он, не придут, если земля уже засеяна.
— Семена новой жизни не встретят здесь радушного приема, если мы сами не сделаем из нее пустырь, если мы не оставим ее голой. Вот тогда деревья решат, что им здесь будет хорошо.
Когда-то, давным-давно, у дядюшкиного отца был друг. Он и подарил ему эти слова, которые дядюшка теперь передал мне: hachmasat orchim. Это значило «радушие, гостеприимство» — но не какое-нибудь, а в первую очередь для чужаков. Дядюшка сказал, что это заповедь, по которой они строили свою жизнь до войны, следуя которой пытались жить во время войны и которую теперь мы должны всячески соблюдать, чтобы найти себя в этом новом послевоенном мире[8].
Дядюшка говорил, что пригласить странника в свой дом, приютить путника, а в особенности если он падает с ног от усталости, — это настоящее благословение.
— Как гостеприимный хозяин только ждет шутки, чтобы на волю вырвался радостный смех; как умирающий с благодарностью и упованием ждет прихода Единого безгрешного, так и земля привечает подлинного хозяина.
Ведь земля очень терпелива. Понимаешь? Она принимает все — зерна, сорняки, деревья, цветы, дождь, снег, огонь. Она зовет и приглашает войти. Она — лучшая на свете хозяйка.
Эти его слова я усвоила очень хорошо. Зерна и все живые создания, и звезды над головой, и мы сами
