продюсерских проектов.
Продюсеры брали первых попавшихся волосатиков и с криками: «А вот кому русских „Битлз“?!» – выпускали их на телеэкран. И неизбалованная русская публика тут же послушно в этих гомункулусов влюблялась, правда только до тех пор, пока продюсер-конкурент не предлагал ей гомункулуса посвежее.
Уже в 1987-м директора с нуля создали целый музыкальный сегмент: хэви-метал. Проведя мониторинг рынка, продюсеры сочли, что основную ставку стоит делать именно на этот только-только появившийся в те годы стиль. Прежде этой музыки в СССР не было, так что, кто первый предложит ее молодежи, тот и купит себе потом уютный домик во Флориде.
Уже на самый первый фестиваль тяжелого металла в СССР («Хэви-лето», 1987 год) пришло больше ста тысяч человек. Если каждый оставит в кассе хотя бы рубль... умеете считать, что получится?.. а ведь оставляли не по рублю, а по десять, пятьдесят и даже по сто... и это в те годы, когда по официальному курсу доллар стоил шестьдесят копеек. Именно после того фестиваля продюсерам стало ясно: будущее за ребятами с химической завивкой и в разноцветных лосинах.
Именно на тяжелой музыке и были отработаны приемчики, позже использованные теми же самыми продюсерами в телешоу «Фабрика звезд». Самым первым на этом поле появился Матвей Аничкин, бывший трубач из оркестра «Столичная песня». Решив заняться продюсерингом, он создал первую легенду отечественного хэви-метала – группу «Круиз». Прежде этот коллектив, укомплектованный молдавскими музыкантами, назывался ВИА «Молодые голоса» и специализировался на песнях, посвященных комсомольским стройкам. Теперь ребят нарядили в кожаные жилетки, подкрасили глаза и несколько раз показали по телевизору. Сказать, что проект оказался прибыльным, значит, ничего не сказать.
Группа просуществовала всего несколько лет. А денег, заработанных на ней, участником хватило на полтора десятилетия. Лишь после этого Аничкин вернулся к продюсерству и занялся делами группы, в которой пел юный Ираклий Пирцхалава.
Вслед за «Круизом» было раскручено еще несколько хэви-метал-проектов. Все эти музыканты носили браслеты с шипами и умели страшно рычать. Выглядели они, будто только что сошли со страниц треш- комиксов. Хотя на самом деле это была просто игра. Точно так же, как девушки из girls-бэндов, эти ребята были всего лишь статистами, которым продюсер платил за то, чтобы, выходя на сцену, те правдоподобно играли положенную роль. Девушки имитировали оргазм, металлисты, как зомби, скалили зубы, публика послушно расставалась с купюрками.
Самым успешным из металлических проектов стала группа «Ария». Этот коллектив был слеплен из допотопного ВИА «Лейся, песня». Первым руководителем «Песни» был шансонье Михаил Шуфутинский, а после того, как он эмигрировал в Израиль, в коллективе появились сразу два фронтмена: Николай Расторгуев и Валерий Кипелов. Первый позже ушел в смежный проект «Любэ» и стал любимым музыкантом президента Путина. А второй остался в ВИА и с годами стал восприниматься, как главная звезда русской «тяжелой» сцены.
К началу 1990-х шоу-империи были готовы начать большую игру. Они бы опутали радио и ТВ своими форматами, запустили бы «Фабрики звезд» и, словно радиация, уничтожили бы все живое еще пятнадцать лет тому назад. Но в самый разгар перестройки выяснилось, что проверенные бизнес-схемы начинают давать сбои. Жизнь вдруг стала вносить поправки.
Серьезные дядьки из уютных кабинетов были искренне уверены, что предлагают зрителям именно то, что тем необходимо. Седоголовые режиссеры ставили масштабные шоу, в которых играли их внуки, и благодарная страна давала им за это звание «народных деятелей культуры». Продюсеры следили, чтобы телеэфир был заполнен самыми красивыми девушками и самыми яркими юношами страны (какая разница, если самыми красивыми эти люди считали собственных возлюбленных?). Директора дворцов спорта вовремя расклеивали по городу афиши, а после концерта подсчитывали бабки и чувствовали, как губы непроизвольно расплываются в улыбке.
Все работало, и все были довольны. Да, находились и неприятные типы, которые считали вообще всю советскую эстраду хренью и убожеством, да только кто бы стал их слушать? На фоне гигантских концертных организаций и тысяч часов телеэфира эти ребята смотрелись жалко. Ночной уборщик в мужской бане Борис Гребенщиков. Безработный алкаш Андрей Панов по кличке «Свинья». Сторож на складе лакокрасочных материалов Майк Науменко. Аккомпаниатор в детском саду Сергей Курехин. Провинциалы со справками из психдиспансера Башлачев и Летов. Этих типов было всего несколько, и их существование можно было не принимать в расчет.
В Москве работа для талантливых новичков находилась сразу. Пару раз отыграл в самодеятельности, и вот на твоем пороге уже стоит толстый дядька с пачкой денег. Подписывай контракт и будь доволен до самой пенсии. Правда, ты больше никогда не будешь играть ту музыку, которую любишь, но на фоне больших гонораров за каждый выход на сцену это ведь такая мелочь, не правда ли?
В Петербурге стабильного дохода у музыкантов не было никогда. Ну так и какой им был смысл играть хоть что-то, кроме того, чего хотелось? Ни больших гонораров, ни автографов, ни папарацци, ни твоего лица на обложках. Быть поэтом в Петербурге всегда считалось более престижной профессией, чем быть миллиардером. На сцену здесь выходили не ради того, чтобы заработать, а чтобы сказать какие-то самые важные слова на свете. То ли есть она, эта культура, то ли мираж над Невой.
Столичные продюсеры привыкли относиться к Петербургу снисходительно. Смешной такой город. Корчащий из себя невесть что. Разумеется, они не принимали весь этот цирк всерьез. В их городе на гитарах тренькали дети министров и сын композитора Шнитке. А кто такие эти «Кино» или «Телевизор»? К ним относились лишь как к статистической погрешности: нужно будет, запретим одним звонком. А что не удастся запретить, просто купим.
Два с половиной миллиона советских бюрократов привыкли к тому, что все будет, как они скажут. Но в конце 1980-х ситуация впервые вдруг стала выходить из-под контроля. Тощие, прокуренные, с плохими петербургскими зубами, музыканты из Ленинградского Рок-клуба пели то, что хотели, и вся страна вдруг осознавала, что именно это ей всегда и хотелось слушать. Это, а вовсе не московский ребрендинг, стало последней русской революцией. Реальная революция – это ведь не перестановки в правительстве, а когда маленькие люди в самом низу сами решают, как станут жить. Когда деньги перестают играть роль, когда громкие имена перестают играть роль, когда рекламный бюджет ничего больше не решает. Когда люди просто говорят: «Нет!», и никто не может это изменить.
Лидер «Кино», недоучившийся пэтэушник Виктор Цой, вдруг превратился не то что в главную, а в единственную рок-звезду страны. И приличный московский продюсер Айзеншпис, который когда-то вел дела не хухрымухры, а серьезных московских ребят из группы «Сокол», плевал на все и мчался в Ленинград умолять Цоя, чтобы тот разрешил ему быть директором «Кино», а Цой обещал подумать и забывал о разговоре сразу же после этого, так что Айзеншпису, который не привык повторять предложения дважды, приходилось повторять их дюжину раз... две дюжины... пока Цой наконец не соглашался.
Той бесконечной весной конца 1980-х все как-то сошлось... Ни Цоя, ни БГ ни разу не показывали по телевизору, но именно этих парней считали божествами от Владивостока до Вильнюса. На рекламу их групп не было потрачено ни копейки, но когда они выходили на сцену, тупая система, которую не могли побороть никакие американские крылатые ракеты, вдруг рушилась сама собой.
В тот момент, когда БГ со своим «Аквариумом» впервые вышел на сцену петербургского спортивно- концертного комплекса, мир изменился бесповоротно и навсегда.
Глава VIII
И снова транс-клуб «Тоннель»
/Санкт-Петербург/
