— Спасибо, паршиво, — ответила Клара. — Ты бы не могла сегодня прийти к нам пообедать? Ужасно хочется увидеть свежего человека.
— С удовольствием, — сказала я почти искренне: все же лучше пойти к Кларе, чем есть дома обед из замороженных полуфабрикатов. — В котором часу?
— Да брось ты, — сказала Клара. — Не все ли равно? Приходи когда захочешь. Ты же знаешь, что мы не придерживаемся постоянного распорядка дня. — Голос у нее был обиженный.
Связав себя обещанием, я стала лихорадочно соображать, чем это мне угрожает: приглашали меня для развлечения хозяев и для облегчения Клариной души, перегруженной разными огорчениями, слушать о которых мне вовсе не хотелось.
— А можно мне Эйнсли прихватить? — спросила я. — Если она не занята.
Я сказала себе, что Эйнсли не повредит хороший обед — она ведь только чашку кофе проглотила в перерыв, — но на самом деле мне хотелось, чтобы она взяла на себя общение с Кларой; они могли бы поговорить о детской психологии, например.
— Конечно, почему нет? — ответила Клара. — Чем больше народу, тем веселее — такой у нас девиз.
Я позвонила Эйнсли и из осторожности сначала спросила, не собирается ли она куда-нибудь вечером; мне пришлось выслушать рассказ о двух приглашениях, которые она отвергла: одно — от свидетеля на процессе об убийстве с помощью зубной щетки, второе — от студента-дантиста со вчерашней вечеринки. Со студентом она обошлась прямо-таки грубо: сказала, что не собирается больше с ним встречаться. Он якобы обещал ей, что на вечеринке будут художники.
— Значит, ты сегодня свободна, — сказала я, констатируя факт.
— Свободна, — сказала Эйнсли, — если ничего не подвернется.
— Тогда пойдем со мной обедать к Кларе.
Я ожидала, что она откажется, но Эйнсли охотно согласилась. Мы договорились встретиться на станции метро.
В пять часов я встала из-за стола и направилась в розовый и прохладный дамский туалет. Мне нужно было хотя бы несколько минут побыть одной, чтобы морально подготовиться к визиту. Но Эми, Люси и Милли были уже там, расчесывали свои пергидролевые волосы и подправляли грим. Зеркала отражали три пары сияющих глаз.
— Идешь куда-нибудь сегодня вечером, Мэриан? — спросила Люси с нарочитой небрежностью. У нас параллельные телефоны, и она, естественно, знала о звонке Питера.
— Да, — ответила я, не вдаваясь в подробности.
Меня раздражает завистливое любопытство этих девиц.
Шагая сквозь густое золотистое облако раскаленной пыли, я шла по вечернему тротуару к станции метро. Чувство было такое, будто идешь под водой. Я издали увидела, как платье Эйнсли мерцает возле уличного столба; как только я поравнялась с ней, она молча повернулась, и толпа служащих, возвращающихся с работы, увлекла нас в прохладные подземные коридоры. С помощью серии ловких маневров нам удалось захватить места — правда, не рядом, а на противоположных скамьях, и всю дорогу я сидела, читая рекламы над головами толпящихся в проходе пассажиров. Когда мы вышли из вагона и кремовым коридором поднялись наверх, на улице было уже не так душно.
От метро до Клариного дома — несколько кварталов. Мы шли молча. Я хотела было заговорить с Эйнсли о пенсионном фонде, но передумала. Эйнсли не поняла бы, почему меня это беспокоит: она бы заявила, что мне надо бросить работу и найти другую, вот и все. Потом я подумала о Питере и о том, что с ним сегодня произошло. Эйнсли эта история могла только позабавить. В конце концов я спросила, как она себя чувствует.
— Брось ты обо мне заботиться, Мэриан, — ответила она. — Что я, тяжело больная?
Я обиделась и промолчала.
Улица едва заметно шла вверх. Весь город широкой спиралью поднимается вверх по берегам озера, но, когда стоишь на тротуаре, кажется, что он совершенно горизонтален. Чем дальше от центра города, тем прохладнее, а здесь было к тому же и тихо, и я подумала: как хорошо, что Клара — особенно в ее теперешнем положении — живет вдали от центра с его жарой и шумом. Впрочем, сама она считала это чуть ли не изгнанием: свою первую квартиру они с мужем сняли недалеко от университета, но она очень скоро стала им тесна, и они переехали в северную часть города; впрочем, до настоящей окраины с современными коробками и припаркованными семейными «пикапами» они еще не добрались. Улица была старая, но не такая приятная, как наша: дома здесь были построены на две семьи — узкие, удлиненной формы, с деревянными верандами и крошечными садиками.
— Боже, ну и жара, — сказала Эйнсли, когда мы свернули к Клариному дому.
Миниатюрный газон перед домом давно не стригли. На крыльце лежала кукла с наполовину оторванной головой. Из детской коляски торчал большой игрушечный медведь, такой изодранный, что из него клочьями лезла набивка. Я постучала, и через несколько минут за стеклянной дверью появился Джо, взлохмаченный и усталый; он на ходу застегивал рубашку.
— Привет, Джо, — сказала я. — Вот и мы. Как Клара?
— Привет, заходите, — сказал он, пропуская нас. — Клара там, в саду.
Мы прошли весь дом насквозь; он был спланирован, как и все прочие подобные дома, — сначала гостиная, потом столовая, отделенная от гостиной при помощи раздвижной стенки, потом кухня; путь нам то и дело преграждали разбросанные по полу предметы; одни мы обходили, через другие перешагивали. Затем мы осторожно спустились по ступенькам заднего крыльца, покрытого лесом пустых бутылок (бутылки были разные — из-под виски, пива, молока, вина, а также детские рожки), и наконец обнаружили в саду Клару, сидящую в круглом плетеном кресле с металлическими ножками. Ноги она задрала на другой стул, а на коленях у нее сидело младшее дитя. Клара такая худенькая, что ей никогда не удавалось скрыть беременность даже на более ранней стадии, а сейчас, на седьмом месяце, она выглядела как удав, проглотивший большой арбуз. Ее головка, окруженная венчиком светлых волос, казалась еще более нежной и хрупкой, чем обычно.
— А, привет, — устало проговорила она, когда мы спустились с крыльца. — Привет, Эйнсли, молодец, что пришла. Боже, ну и жара.
Согласившись с этим высказыванием, мы уселись на траву — поскольку стульев не было — и сняли туфли. Клара тоже сидела босиком. Никто не знал, как начать разговор, поэтому все стали смотреть на ребенка; он скулил, а все остальные молчали.
Принимая Кларино приглашение, я решила, что она ждет от меня помощи, но теперь поняла, что помочь ей ничем не могу и что она, в сущности, не ожидала от меня ничего такого. Ей требовалось только мое присутствие. Я могла молчать как рыба: самый факт моего прихода уже немного рассеял скуку Клариной жизни.
Ребенок перестал скулить и загукал. Эйнсли срывала травинки.
— Мэриан, — сказала наконец Клара, — ты не возьмешь ненадолго Элен? Она все время просится на руки, а у меня уже руки отваливаются.
— Я ее возьму, — неожиданно сказала Эйнсли.
Клара отодрала ребенка от себя и передала его Эйнсли, приговаривая:
— Иди, иди, пиявочка. Мне иногда кажется, что у нее присоски на руках и ногах, как у осьминога.
Она откинулась на спинку кресла и закрыла глаза; теперь она напоминала мне какое-то странное растение, этакий клубень с четырьмя вялыми корешками и крошечным бледно-желтым цветком. Где-то на дереве верещала цикада, и ее монотонное стрекотание вызывало у меня неприятное ощущение в затылке — так иногда буравит затылок горячее солнце.
Эйнсли неуклюже держала ребенка и с любопытством заглядывала ему в лицо. Я подумала, что они очень похожи друг на друга. Ребенок глядел на Эйнсли такими же, как у нее, круглыми голубыми глазами. Из розового ротика текли слюнки.
Клара подняла голову, открыла глаза.
— Принести вам чего-нибудь? — спросила она, вспомнив, что мы у нее в гостях.
— Нет-нет, ничего не надо, — поспешно сказала я, с испугом представив себе, как она станет
