– К тебе пришли.
– Это я, – сказал Фидлер, входя в комнату. Рейнгардт открыл ставни, чтобы лучше видеть гостя, и Фидлер почувствовал на себе взгляд тех самых глаз, которых целый год избегал. И все же Рейнгардт первый опустил их и сказал испуганно и смущенно:
– Ты, Фидлер? А я как раз к тебе собирался.
– А я, – сказал Фидлер уже совсем спокойно и непринужденно, – я решил обратиться к тебе. Я попал в такое положение – в сложное положение, и мне необходимо с кем-нибудь посоветоваться. Только я не знаю, поймешь ли ты, почему я так долго держался в стороне…
Рейнгардт поспешил заверить его, что он все понимает, и, словно пришла его очередь извиняться, рассказал об одном эпизоде, имевшем место в двадцать третьем году: он работал в районе Билефельда, когда округ захватил генерал Ваттер, и он так тогда перетрусил, что в течение долгого времени скрывался. А когда страх уже прошел, продолжал скрываться от стыда и гнева на себя за свое малодушие.
Так как Рейнгардт этим признанием избавил его от необходимости объяснять свое поведение, Фидлер сразу же приступил к рассказу и подробно сообщил о причинах, которые привели его сюда. Рейнгардт безмолвно слушал. Отрывистому, резкому тону, каким он задал несколько вопросов, противоречило выражение его лица. Это было выражение человека, который наконец опять видит перед собой то, что является для него в жизни главным, ради чего он всем готов пожертвовать, о чем знает, что оно нерушимо, хотя часто бывает так скрыто, что истощаются силы и иссякают надежды; и вот оно опять тут, оно само пришло к нему.
Когда Рейнгардт обо всем узнал, он на несколько минут вышел из комнаты, дав, таким образом, Фпдлеру время осознать всю важность совершенного им шага, шага, оказавшегося одновременно и таким легким, и таким трудным. Затем Рейнгардт вернулся, он положил перед Фидлером плотный желтый конверт. В конверте лежали документы на имя племянника одного капитана с голландского буксирного судна, который обычно сопровождал дядю в его поездках до Майнца и обратно. Его еще успели застать в Бингене. Племянник согласился расстаться со своими документами и паспортом потому, что у него в кармане лежало еще постоянное разрешение на право перехода границы. Фото на паспорте осторожно подретушировали под Георга.
В паспорт было вложено несколько банковых билетов. Рейнгардт аккуратно разгладил рукой конверт-^ с особой бережностью и нежностью. В этом конверте лежал итог опасной и кропотливой работы – бесчисленные разъезды, справки, списки, деятельность былых лет, старые связи, друзья, Союз водников и докеров – целая сеть, охватывающая моря и реки А между тем жизнь человека, чьи пальцы касались сейчас этой сети, была удушливой и тяжелой; эти несколько банковых билетов представляли, по теперешним временам, огромную сумму – фонд особого назначения, выделенный окружным руководством партии.
Фидлер опустил конверт в карман.
– Ты сам отнесешь ему?
– Нет, моя жена.
– Ты в ней уверен?
– Как в самом себе.
После бессонной ночи Лизель Редер, глаза которой уже ничего не видели от слез, одела и накормила детей. – Ведь сегодня воскресенье, – сказал старший мальчик, увидав на столе хлеб вместо булок. По воскресеньям Пауль обычно сам приносил горячие булки из пекарни напротив. От этого воспоминания Лизель снова расплакалась, а дети жевали хлеб, затаив испуг и обиду.
Итак, Пауль не вернулся, кончилась их совместная жизнь. Судя по рыданиям, сотрясавшим тело Лизель, эта жизнь с ныне исчезнувшим Паулем была, видимо, несравненной. Лизель вкладывала в нее все свои силы – не в их общее будущее, и даже не в будущее детей, но именно в эту их теперешнюю жизнь вместе. Глядя незрячими от слез глазами на улицу, она переживала горячую ненависть ко всем, кто хотел разрушить эту жизнь преследованиями и угрозами или даже обещаниями чего-то лучшего впереди.
Дети доели свой завтрак, но продолжали сидеть вокруг стола непривычно тихо.
«Неужели его будут бить?» – спрашивала себя Лизель. Свою разрушенную жизнь она видела до мелочей, видела во всех подробностях, но представить себе разрушенной жизнь другого человека было труднее, даже если этот другой и был Пауль! А что, если его будут бить, пока он не сознается, где Георг? А если сознается – отпустят его домой или нет? Позволят ему вернуться? Будет тогда все по-прежнему?
Здесь мысли Лизель остановились. Остановились и слезы, сердце подсказало, что дальше думать нельзя. Прежнее уже не вернется. Обычно Лизель понимала только то, что входило в круг ее жизни. Она ничего не знала о туманном мире, начинавшемся по ту сторону привычной действительности, и еще меньше о странных явлениях, происходивших где-то в пограничной зоне, когда все привычное ускользает без возврата или когда тени пытаются вернуться, чтобы их еще раз приняли за реальность.
Но в эту минуту даже Лизель поняла, что такое иллюзорный мир, и что такое Пауль, вернувшийся домой лишь в ее воображении – ибо это уже не Пауль, и что такое семья, которую уже нельзя назвать семьей, и жизнь вместе многие годы, которая из-за короткого признания, прозвучавшего в одну октябрьскую ночь в подвалах гестапо, уже давно перестала быть жизнью.
Лизель покачала головой и отвернулась от окна. Она подсела к детям на кухонный диван. Старшему мальчику она велела снять грязные чулки и надеть чистые, сушившиеся над плитой. Она посадила девочку на колени и пришила ей пуговицу.
III
Хотя Меттенгеймер и твердил себе, что за ним продолжают следить, эта мысль уже не вызывала в нем прежнего страха. Пусть шпионят, говорил он себе даже с некоторой гордостью, они наконец узнают, что такое честный человек. Все же он продолжал молиться о том, чтобы Георг исчез из их жизни, не причинив Элли никакого вреда, но и не заставив их взять грех на душу.
Может быть, этот потертый человечек, усевшийся рядом с ним на скамейке, сменил субъекта в фетровой шляпе, который так изводил его на прошлой неделе. Однако Меттенгеймер спокойно ждал возвращения сторожа с семьей из церкви, чтобы они ему отперли дом. Чудесный дом, размышлял Меттенгеймер, люди, строившие его когда-то, не были извергами.
Двухэтажный белый дом с низкой, слегка изогнутой крышей и прекрасным порталом с такой же изогнутой аркой, окруженный садом, расположенным на склоне холма, казался больше, чем был на самом
