пронеслось в его сознании.
Фюльграбе тоже запахнул пальто.
– А ты забыл, что находится на Майнцерландштрассе?
– Верно, забыл, – сказал Георг устало.
– Гестапо, – сказал Фюльграбе. Георг молчал. Он ждал, когда рассеется это странное видение.
Фюльграбе начал:
– Слушай, Георг, знаешь ты, что происходит в Вест-гофене? Знаешь ты, что они уже всех переловили, кроме тебя, меня и Альдингера?
Перед ними на песке, в ярком солнце, их две тени сливались. Георг сказал:
– Откуда ты знаешь? – Он еще дальше отодвинулся от Фюльграбе, чтобы тени четко отделялись друг от друга.
– Ты что же, ни в одной газете не видел?
– Видал, там…
– Вот посмотри.
– Кого же они разыскивают?
– Тебя, меня и Дедушку. Его-то уж, наверно, удар хватил, и он валяется где-нибудь в канаве. Долго ему не выдержать. – Он вдруг потерся головой о плечо Георга. Георг закрыл глаза. – Если бы еще кто-нибудь уцелел, они бы и его приметы описали. Нет, нет, всех остальных они поймали. Они поймали Валлау, и Пельцера, и этого, как его, Беллони. А крики Бейтлера я сам слышал.
Георг хотел сказать: я тоже. Его рот открылся, но он не в силах был издать ни звука. То, что сказал Фюльграбе, – правда, безумие и правда. И он крикнул:
– Нет!
– Ш-ш… – сказал Фюльграбе.
– Это неправда, – сказал Георг. – Это невозможно, они не могли поймать Валлау. Он не из тех, кого можно поймать.
Фюльграбе засмеялся.
– А как же он очутился в Вестгофене? Милый, милый Георг! Мы все с ума посходили, а Валлау больше всех. – Он добавил: – Ну, а теперь с меня хватит.
– Чего хватит? – спросил Георг.
– Да этого сумасшествия. Что касается меня, то я отрезвел. Я явлюсь.
– Куда явишься?
– Я явлюсь, – повторил Фюльграбе упрямо. – На Майнцерландштрассе. Я сдамся, это самое разумное. Я хочу сохранить свою голову, я пяти минут больше не выдержу этой свистопляски, а в конце концов меня все равно сцапают. Это уж как пить дать. – Он говорил спокойно, все спокойнее. Он нанизывал слово за словом, рассудительно и однотонно: – Это единственный выход. Тебе ни за что не перейти через границу. Невозможно. Весь мир против тебя. Просто чудо, что мы оба еще на свободе. Вот мы добровольно с этим чудом и покончим, прежде чем нас поймают, а тогда уж всем чудесам конец. Тогда спокойной ночи. Ты представляешь себе, что Фаренберг сделает с теми, кого поймают? Вспомни Циллига, вспомни Бунзена, вспомни «площадку для танцев».
От этих слов Георга охватил ужас – ужас, с которым невозможно бороться, от которого заранее каменеешь. Фюльграбе, видимо, только что побрился. Его жидкие волосы были прилизаны, от них пахло парикмахерской. Да верно ли, что это Фюльграбе?
– Значит, ты все-таки помнишь, – продолжал тот, – помнишь, что они сделали с Кербером, когда прошел слух, будто он задумал бежать? А он и не думал. А мы бежали.
Георг почувствовал, что дрожит. Фюльграбе посмотрел на него, затем продолжал:
– Я сейчас же туда отправлюсь. Поверь мне, Георг. Это самое лучшее. И ты пойдешь со мной. Я как раз собирался. Сам бог свел нас с тобой. Факт.
Его голос сорвался. Он дважды кивнул головой.
– Факт, – повторил он и снова кивнул.
Георг внезапно выпрямился.
– Ты с ума сошел, – сказал он.
– Увидим, кто из нас двоих с ума сошел, – отозвался Фюльграбе и с той особой спокойной рассудительностью, из-за которой он в лагере заслужил славу уравновешенного человека, никогда не повышавшего голос, продолжал: – Собери-ка остатки разума, мой милый. Взгляни-ка правде в лицо. Очень неприятные вещи тебя ждут, если ты не пойдешь со мной, дружочек, уверяю тебя! Факт! Ну, идем!
– Нет, ты окончательно спятил, – сказал Георг. – Да они животы надорвут, если ты явишься! Ты что думаешь?
– Смеяться будут? Пускай смеются. Но пусть меня оставят жить. Оглянись кругом, дружочек. Ведь ничего другого тебе не остается. Если тебя сегодня не сцапают, Так сцапают завтра, и ни одному псу до тебя дела нет. Эх, дружок, дружок! В этом мире много кой-чего изменилось. Это самое-самое-самое разумное. Это единственное, что нас спасет. Идем, Георг.
– Ты окончательно спятил…
До сих пор они сидели одни на скамейке. Теперь к ним подсела женщина в чепце медицинской сестры.
