Георг пожал плечами!
– Совсем разошлись.
Он оглянулся кругом. Сколько удивленных глазок! Он сказал:
– А вы за это время постарались.
– Разве ты не знаешь, что немецкий народ должен увеличиться вчетверо? – сказал Пауль, смеясь одними глазами. – Ты, видно, не слушаешь, что говорит фюрер.
– Нет, я слушаю. Но он же не сказал, что маленький Пауль Редер из Бокенгейма должен все это сработать один!
– Теперь, правда, уже не так трудно заводить детей, – сказала Лизель.
– А когда же это было трудно?
– Ах, Георг! – воскликнула Лизель. – Ты остришь, как прежде.
– Нет, ты прав, нас дома тоже было пятеро, а вас?
– Фриц, Эрнст, я и Гейни – четверо.
– И ни одной собаке до нас дела не было, – сказала Лизель. – Теперь все-таки видишь какое-то внимание.
Пауль сказал, смеясь одними глазами:
– Ну как же, Лизель получила через дирекцию пожелание счастья от государства.
– Вот и получила, я лично!
– Прикажешь и мне поздравить тебя с великими достижениями?
– Можешь шутить сколько хочешь, но всякие там льготы и прибавка – семь пфеннигов в час – это сразу чувствуется. Налоги нам отменили и вдобавок прислали вот такую стопку чудесных новых пеленок.
– Не иначе, нацистская благотворительность проведала, что трое старшеньких до дыр промочили старые, – сказал Пауль.
– Да не слушай ты его, – сказала Лизель, – знаешь, как у него глазки блестели и как он передо мной распинался, словно жених, когда мы ездили путешествовать этим летом.
– Путешествовать, а куда же?
– В Тюрингию, в Вартбурге побывали, и где Мартин Лютер был, видели, и состязание певцов, и Венерину гору. Это нам было тоже вроде подарка. Никогда в истории не было ничего подобного.
– Никогда, – сказал Георг. Он подумал: такого подлого обмана? Нет, никогда! Он сказал: – А ты, Пауль, как? Доволен?
– Пожаловаться не могу, – отозвался Пауль. – Двести десять в месяц – это на пятнадцать марок больше, чем в двадцать девятом, то есть в самый лучший послевоенный год – да и то я всего только два месяца так получал. А теперь уже не снизят.
– Это и по людям на улице видно, что есть работа, – проговорил Георг. Горло сжали спазмы, сердце ныло.
– Что ты хочешь… война! – заметил Пауль.
Георг сказал:
– Разве это не странное ощущение?
– Какое?
– Да что ты делаешь штуки, от которых люди потом умирать будут?
– Ах, каждому своя судьба! Один потерял, другой вдвое наверстал, – отмахнулся Пауль. – Если еще ломать голову над такими вещами… Молодчина, Лизель, вот это кофе так кофе! Пусть Георг почаще к нам приходит.
– Я за три года не пил кофе вкуснее. – Георг погладил руку Лизель. Он подумал: прочь отсюда, по куда?
– Ты всегда любил порассуждать, Жорж, – сказал Пауль, – ну, а теперь как будто стал потише. Раньше ты бы мне подробно начал объяснять, какие грехи у меня на совести. – Он засмеялся. – Помнишь, Жорж, ты раз пришел ко мне – щеки горят… Я был тогда безработный, но все равно, ты как с ножом к горлу пристал, чтобы я непременно купил у тебя… что-то про китайцев. Вот непременно я, и непременно купи, и непременно про китайцев!… Только не вздумай мне сейчас про испанцев размазывать, – продолжал он сердито, хотя Георг молчал. – Только с этим не приставай ко мне, ради бога! Как-нибудь там и без Пауля Редера справятся. Видишь? Уж на что они защищались, а все-таки их побили! Дело вовсе не в моих несчастных капсюльках… – Георг молчал. – И вечно ты ко мне со всем этим приставал, а меня это совершенно не касается.
Георг спросил:
– Раз ты делаешь капсюли для гранат, то как же не касается?
Тем временем Лизель прибрала со стола, накормила детей и заявила:
– А теперь скажите папе спокойной ночи и дяде Жоржу тоже скажите спокойной ночи. Я пойду ребят укладывать, а вы можете спорить и без света.
Георг решил: придется пойти на это! Разве у меня есть выбор?
– Слушай, Пауль, – сказал он, словно мимоходом. – Ничего, если я у вас сегодня переночую?
