летнем лагере под сосной соблазнил тренер по парусному спорту из Монреаля, — была вымыслом. Никто меня не соблазнял. Я пала жертвой синдрома мисс Флегг: если вы оказались в нелепой ситуации, из которой нельзя выйти с честью, притворитесь, что именно этого и хотели. Иначе будете выглядеть смешно. Невинность имеет свои неприятные стороны, в моем случае — непостижимую для Польского Графа наивность. Если мужчина предлагает женщине переехать к нему на квартиру, то, соглашаясь, она, естественно, становится его содержанкой. Странный термин «содержанка», но именно ею считал меня Польский Граф. Такова оказалась его любовная систематика: есть жены и содержанки. Я, разумеется, была не первой; понятий «любовница», «сексуальная партнерша» для него не существовало.
Я не забыла привнести в эпизод с монреальским тренером сладострастную, будоражащую воображение конкретику. И для убедительности добавила парочку мелких деталей: сосновые иголки, впивавшиеся мне в зад, трусы «Жокей», запах бриолина; я всегда это умела. Понятно, что я ни разу в жизни не была в летнем лагере. Мать хотела меня отправить, но… Два месяца с бандой садистски настроенных бывших скаутов, взаперти, без возможности уединиться? Ни за что! Я проводила лето дома, на диване, седой и дрянными книжонками — причем во многих имелись непристойные сцены. Ими я и пользовалась, выдумывая свою жизнь; мне просто пришлось их позаимствовать — в первом соитии с Польским Графом не было ничего эротического. Лодыжка ныла, полосатая пижама расхолаживала, да и сам он без очков выглядел как-то странно. К тому же было больно; и хотя позднее он терпеливо инструктировал меня и чуть ли не выставлял оценки — это до смешного напоминало уроки танцев, — однако в первый раз вел себя иначе.
Осознав, что я вовсе не та свободная художница, какой представлялась, и что он лишил меня девственности, Польский Граф преисполнился раскаянием.
— Что я наделал? — прошептал он похоронным голосом. — Бедное мое дитя. Почему ты ничего не сказала?
Но все, что я могла сказать, прозвучало бы неправдоподобно. Потому мне и приходилось выпекать ложь за ложью: правда была неубедительна.
Я молчала. Польский Граф огорченно потрепал меня по плечу. Он считал, что испортил мои шансы на хорошее замужество, хотел как-то компенсировать причиненный ущерб и не понимал, отчего я не расстраиваюсь сильнее. Я сидела в кровати, натягивая на ноги фланелевую рубашку (в его квартире было так же сыро и холодно, как и в моей комнате), и смотрела искоса на длинное печальное лицо с зеленовато- серыми глазами. Я была рада случившемуся. Это окончательно доказывало, что я нормальна, ореол плоти, скрывавший меня, исчез, и я больше не принадлежу к касте неприкасаемых.
15
Я часто думала о том, что было бы, если б я не переехала к Артуру, а осталась с Польским Графом. Возможно, я, толстая и довольная, сидела бы целыми днями дома в цветастом неглиже, вышивая, штопая, почитывая бездарные романчики и кушая шоколадки; по вечерам мы бы ужинали в клубе польского офицерства, где ко мне относились бы с уважением, как к признанной «содержанке Пола». Нет, ничего бы не вышло, он был слишком методичен. Его звали Тадеуш, но он предпочитал свое третье имя, Пол, в честь святого Павла, который тоже отличался редкой систематичностью и не терпел неопределенности. Хорошая жизнь представлялась Полу в первую очередь размеренной.
Даже переход через польскую границу был досконально просчитан. («Твою жизнь спас счастливый случай!» — восклицала я. «Ничего подобного, — отвечал он. — Если бы я все не просчитал, то непременно бы погиб».) Он точно вычислил маршрут и вышел из чащи ровно там, где нужно. Чтобы не спать и отогнать навязчивые галлюцинации, он, едва волоча ноги, брел по снегу во тьме (лыжи были отданы одному из обреченной шестерки) и без конца повторял таблицу умножения. Пол не поддавался панике, что обязательно случилось бы со мной; не обращал внимания на яркие геометрические фигуры, а потом — и страшные рожи, маячившие перед глазами. Я тоже видела нечто подобное, когда у меня было заражение крови, а потому знала, что на его месте — в непроходимом польском лесу, холодном, как само отчаяние, — просто села бы в снег и стала ждать смерти. Я бы отвлекалась на несущественное: огарки свечей, скелеты тех, кто погиб до меня; а в лабиринте непременно бросила бы нить и побежала за блуждающим огоньком, за позвавшим издалека голосом. В сказке я оказалась бы одной из двух глупых сестер, которые открыли запретную дверь и с ужасом обнаружили убитых жен, но никак не третьей, умной, рассудительной, той, что слушается голоса разума и изворотливо, последовательно, недоказуемо лжет. Я тоже лгала, но не отличалась последовательностью. «У тебя недисциплинированное сознание», — укорял иногда Артур.
И Пол тоже. Он был помешан на точности, уходил из дома ровно в восемь пятнадцать, а перед этим ровно десять минут, по часам, полировал ботинки и чистил костюм. Моя беспорядочность недолго казалась ему очаровательной; вскоре он стал читать лекции о том, насколько удобнее сразу вешать одежду в шкаф, а не сваливать ее на полу в кучу до утра. Многого он не требовал — в конце концов, я была только содержанка, — однако, настаивая на чем-то, ждал беспрекословного исполнения. Думаю, приучая меня к жизни с собой, он считал это нетрудным, но утомительным занятием, вроде дрессировки собаки: небольшой, но необходимый набор трюков, которые, хочешь не хочешь, надо отработать.
Не считая первой, удивившей меня, ночи, он отводил для секса выходные дни и предпочитал отдельные спальни. Я ночевала на раскладушке в библиотеке. Польский Граф не был от природы узколобым или жестоким человеком, но у него имелась миссия — и благодаря библиотеке я скоро узнала, какая.
В первый наш день он ушел в банк, а я спала до одиннадцати. Потом встала и принялась исследовать квартиру. Для начала пооткрывала кухонные шкафы — в поисках еды и чтобы побольше узнать о человеке, который меня, как говорится, обесчестил. Кухня может рассказать о своем владельце удивительно много. В шкафах Пола царил хорошо организованный порядок; в основном там были консервы, простые в приготовлении растворимые супы, нашелся и пакетик несладкого печенья. Вообще, продукты делились на две категории: самые обыденные и экзотические. Из последних помню кальмаров и тюленье мясо (которое мы вечером съели; оно оказалось вонючим и жирным). Дальше я осмотрела холодильник, безупречно чистый и почти пустой. Съев два-три печенья с сардинами из банки, я налила себе чаю и отправилась в комнату Пола изучать шкаф и комод — очень осторожно, чтобы ничего не потревожить. На комоде стояло несколько ретушированных фотографий: сизоватые губы, желтовато-серые волосы. Внутри лежали боксерские трусы, пижамы — все полосатые, за исключением одной пары, шелковой. Под трусами обнаружился револьвер, к которому я не притронулась.
Мне захотелось одеться, и я вернулась в библиотеку, но там мое внимание привлекли книжные полки. Книги были в основном старинные, как на лотках букинистов, в матерчатых и кожаных переплетах с мраморными форзацами; главным образом — на польском, но много и на английском языке: сэр Вальтер Скотт в избытке, Диккенс, Харрисон Эйнсворт, Уилки Коллинз. Помню именно их, поскольку впоследствии все это прочитала. Но одна полка меня озадачила — там стояли книги исключительно о медсестрах, типичные женские романы с медсестрой и врачом на обложках. Врач всегда стоял на заднем плане, не сводя с медсестры почтительного, заинтересованного, восхищенного взгляда, но ни в коем случае не выкатывая глаза от вожделения. Назывались книги примерно одинаково: «Дженет Холмс, медсестра- практикантка», «Хелен Кертис, старшая медсестра», «Анна Армстронг, младшая медсестра». Лишь немногие отличались более смелыми заглавиями: «Любовь в раю» или «Люси Гэллант, медсестра полевого госпиталя». Все эти творения принадлежали перу некой дамы с несусветным именем Мэвис Куилп. Пролистав парочку, я сразу уяснила себе их суть. Раньше, будучи толстой, я читала такие произведения десятками. Книги Мэвис Куилп имели стандартный сюжет с неизменным финалом — доктор и медсестра, спеленутые объятьями, как антисептическим бинтом, — и были написаны немного чудным языком, с нелепыми, чуть перевранными идиомами. Например, один человек говорил: «Они продаются как горячие порошки» вместо «пирожки», другой советовал «держать хвост картошкой», а младшая медсестра Анна Армстронг не трепетала, а «тропотала», когда доктор случайно касался ее, проходя мимо, — впрочем, это могла быть и опечатка. В остальном романы о медсестрах были ничем не примечательны, но казались настолько не к месту в библиотеке Пола, что я тем же вечером спросила, что это такое.
— Пол, — заговорила я, когда мы уселись друг напротив друга за кухонным столом. Перед нами
