Орикс и Коростель

Разумеется, его ярость выплескивалась на Коростеля. Джимми ломал мебель: то были дни ломки мебели. Вот что сказал Коростель:

— Джимми, смотри на вещи реалистичнее. Неограниченно растущая популяция не может существовать, потребляя минимальное количество пищи. Homo sapiens явно не способен отрезать себе снабжение. Человек — один из немногих видов, который при сокращении ресурсов не ограничивает размножение. Другими словами, и дело именно в этом, — чем меньше мы едим, тем больше ебемся.

— И как ты это объяснишь? — спросил Джимми.

— Воображение, — ответил Коростель. — Люди воображают собственную смерть, чувствуют ее приближение, и одна мысль о ее неизбежности становится афродизиаком. Собаки или кролики ведут себя иначе. Или птицы, к примеру, — в неурожайные годы откладывают меньше яиц или вообще не спариваются. Всю энергию тратят на то, чтоб остаться в живых и дождаться более благоприятных времен. А человек надеется оставить свою душу в ком-то другом, в новой версии себя, и жить вечно.

— Значит, мы обречены, потому что надеемся?

— Можно называть это надеждой. А можно отчаянием.

— Но без надежды мы тоже обречены, — сказал Джимми.

— Только как личности, — бодро заметил Коростель.

— Ну пиздец.

— Джимми, когда ты повзрослеешь?

Это Джимми уже слышал, и не раз.

Человек с наручными часами оставался в деревне на ночь вместе со слугами и винтовками, ел, а затем пил с деревенскими. Он целыми пачками раздавал сигареты, золотые и серебряные пачки, еще в целлофановой обертке. Утром он осматривал детей и задавал вопросы — не болеют ли, не озорничают ли? Еще проверял их зубы. У детей должны быть хорошие зубы, говорил он, потому что им придется много улыбаться. Затем он выбирал, отдавал деньги и прощался, а деревенские вежливо кивали и кланялись. Обычно он забирал трех или четырех детей; если больше, он бы не справился. И это означало, что он выберет лучших. То же самое он делал и в остальных деревнях на своей территории. Все знали, что у него хороший вкус и здравые суждения.

Наверное, очень плохо, если тебя не выбирали, говорила Орикс. Отбракованным детям жилось хуже, они теряли свою ценность, их меньше кормили. Но ее выбрали первой.

Иногда матери плакали, и дети тоже плакали, но матери говорили детям, что там, куда те едут, все очень хорошо, они помогают семьям, пускай идут с этим мужчиной и делают все, что он говорит. Матери говорили, что дети немного поработают в городе, все станет чуть лучше и дети смогут вернуться. (Дети никогда не возвращались.)

Все всё понимали и прощали, если и не смирялись. Но когда мужчина уходил, матери, продавшие детей, были опустошены и печальны. Словно то, что они сделали сами (никто не заставлял их, никто не угрожал), случилось против их воли. И словно их обманули, словно цена была слишком низкая. Почему они не потребовали больше? И все-таки, убеждали себя матери, у них не было выбора.

Мать Орикс одновременно продала двух детей — не только потому, что нуждалась. Она решила, что они двое друг друга поддержат. Вторым ребенком был мальчик, на год старше Орикс. Мальчиков покупали реже, чем девочек, но платили за них столько же.

(Орикс восприняла эту двойную продажу как свидетельство материнской любви. У Орикс не было картинок этой любви. Не было историй. Она скорее верила в нее, чем помнила.)

Человек сказал, что делает матери Орикс большое одолжение, покупая ее сына, потому что с мальчиками больше проблем, они не слушаются и чаще убегают, а кто заплатит ему за неприятности? К тому же этот мальчик непослушный, с первого взгляда понятно, а еще у него почернел один передний зуб, отчего он смахивает на преступника. Но он знает, как ей нужны деньги, а он благородный человек, он заберет у нее мальчика.

Птичья песня

Орикс сказала, что не помнит, как они добирались в город, но некоторые вещи помнит. Будто картинки на стене, на белой штукатурке. Как заглядывать в чужие окна. Похоже на сон.

Человек с часами сказал, что его зовут Дядя Эн и все они должны называть его именно так, иначе у них будут большие неприятности.

— Эн как имя, или Н как инициал? — спросил Джимми.

— Не знаю, — ответила Орикс.

— Ты видела, как оно пишется?

— В нашей деревне читать никто не умел, — сказала Орикс. — Джимми, открой рот. Последний кусочек.

Снежный человек вспоминает и почти ощущает вкус. Пицца, потом пальцы Орикс во рту.

А потом банка с колой покатилась по полу. А потом была радость, радость, хваткой удава сдавившая тело.

О ворованные тайные пикники. О восторг. О ясная память, о чистая боль. О бесконечная ночь.

Этот человек, продолжала Орикс в ту ночь или в другую, — этот человек сказал, что с сегодняшнего дня будет им дядей. Теперь, когда деревня скрылась из виду, он улыбался гораздо меньше. Надо идти очень быстро, сказал он, леса вокруг кишат дикими зверями с красными глазами и большими острыми зубами, и если дети убегут в лес или будут идти медленно, звери придут и разорвут их на части. Орикс очень испугалась и хотела взять брата за руку, но у нее не было такой возможности.

— Это были тигры? — спросил Джимми.

Орикс покачала головой. Не тигры.

— А кто? — спросил Джимми. Он думал, таким образом получит подсказку, привязку к месту. Проверит ареалы обитания — может, получится.

— Эти звери никак не назывались, — сказала Орикс, — но я знала, какие они.

Сначала они шли гуськом вдоль разбитой дороги, по высокой обочине, остерегаясь змей. Человек с винтовкой впереди, потом дядя Эн, потом брат Орикс, потом еще двое проданных детей — обе девочки, обе старше Орикс, — а потом она. Замыкал процессию второй человек с винтовкой. Они остановились пообедать — ели холодный рис, который им дали с собой в деревне, — а потом зашагали дальше. У реки мужчина с винтовкой взял Орикс на руки и перенес через реку. Она такая тяжелая, сказал он, придется в воду бросить, а там ее рыбы съедят. Но это была шутка. Он пахнул потом, дымом и какими-то духами или бриллиантином в волосах. Вода ему доходила до колен.

Потом садилось солнце, светило Орикс в глаза — видимо, они шли на запад, решил Джимми, — и она очень устала.

Солнце спускалось все ниже, запели и закричали птицы, невидимые, скрытые меж ветвей и лиан: хриплое карканье, свист и четыре чистые ноты подряд, будто колокольчик. Эти птицы всегда пели на закате и на восходе, когда солнце вот-вот появится над горизонтом; сейчас их песни утешили Орикс. Знакомые песни, часть привычного мира. Она представила, что одна птица — та, у которой голос, как колокольчик, — это дух ее матери, который послан в теле птицы присматривать за Орикс, и дух говорил ей: Ты вернешься.

В деревне, сказала Орикс, некоторые люди умели отсылать свой дух еще до смерти. Все об этом знали. Любой мог научиться, старухи учили, и ты мог летать повсюду, видеть, что произойдет в будущем, передавать послания и являться людям во сне.

Птица пела и пела, а потом смолкла. Солнце резко село, стало темно. В ту ночь они спали в сарае.