вынимает сигарету изо рта и тушит. — По-прежнему ничего?
Я понимаю, о чем она. У нас с ней не так много тем, которые можно обсудить; мало общего, кроме этого единственного, загадочного и шального.
— Да, — говорю я. — Ничего.
— Жалко, — отвечает она. Сложно вообразить ее с ребенком. Но о нем будут заботиться в основном Марфы. Однако она хочет, чтобы я забеременела, чтобы все сделала и убралась подобру-поздорову, — и никаких больше унизительных потных сплетений, никаких треугольников плоти под звездным пологом с серебряными цветочками. Все тихо-мирно. Не верится, чтобы она пожелала мне такого счастья по иной причине.
— У тебя время выходит, — говорит она. Не вопрос — констатация.
— Да, — нейтрально отвечаю я.
Она снова закуривает, еле справляется с зажигалкой. Явно руки у нее все хуже. Но предложить помощь — ошибка, Яснорада обидится. Заметить ее слабость — ошибка.
— Вероятно, он не может, — говорит она.
О ком это? О Командоре? О Боге? Если о Боге, надо было сказать — не хочет. Как ни крути — ересь. Только женщины не могут, только женщины из упрямства закрыты, изуродованы, дефективны.
— Да, — говорю я. — Вероятно, не может.
Я поднимаю голову. Она опускает. Мы впервые за долгое время глядим друг другу в глаза. Впервые с тех пор, как познакомились. Эта наша секунда растягивается, тус-
клая и ровная. Она всматривается: осознаю ли я положение вещей.
— Вероятно, — говорит она, держа сигарету, которую так и не удалось прикурить. — Вероятно, тебе стоит попробовать иначе.
Что — на четвереньках?
— Как иначе? — спрашиваю я. Надо сохранять серьезность.
— С другим мужчиной, — говорит она.
— Вы же знаете, что я не могу, — отвечаю я, старательно пряча раздражение. — Это незаконно. Вы сами знаете, что за это бывает.
— Да, — говорит она. Она к этому готова, она все обдумала. — Я знаю, что официально ты не можешь. Но так делается. Женщины часто так делают. Все время.
— С врачами, вы хотите сказать? — Я вспоминаю участливые карие глаза, руку без перчатки. В последний раз, когда я ходила, врач был другой. Может, того застукали или женщина донесла. Хотя кто ей поверит без улик.
— Некоторые так, — говорит она, теперь почти приветливо, хоть и отстраненно; будто мы лак для ногтей выбираем. — Уорренова так сделала. Жена, естественно, знала. — Она помолчала, подождала. — Я тебе помогу. Устрою, чтобы все прошло удачно.
Я задумываюсь.
— Только не с врачом, — говорю я.
Да, — соглашается она, и по крайней мере в это мгновенье мы закадычные подруги — как будто сидим за кухонным столом, как будто обсуждаем свиданку, девчачью стратагему уловок и флирта. — Они иногда шантажируют. Но не обязательно же с врачом. Может, с кем-нибудь, кому мы доверяем.
— С кем? — спрашиваю я.
— Я подумывала про Ника, — говорит она, и голос ее почти мягок. — Он с нами уже очень давно. Он нам предан. Я могу с ним договориться.
Так вот кто бегает для нее на черный рынок. И что, с ним всегда так расплачиваются?
— А Командор? — спрашиваю я.
— Ну, — говорит она жестко; нет, не просто жестко — стиснуто, будто сумка захлопнулась. — Мы ведь ему не скажем, правда?
Идея повисает меж нами, почти видимая, почти осязаемая — тяжкая, бесформенная, темная; заговор своего рода; предательство. Да уж, она и впрямь хочет ребенка.
— Это риск, — говорю я. — И даже хуже. — На кону моя жизнь, но она очутится там рано или поздно, так или иначе, соглашусь я или нет. Мы обе это понимаем.
— Стоит попробовать, — говорит она. Я думаю о том же.
— Ладно, — говорю я. — Да. Она склоняется ко мне.
— Может, я тебе что-нибудь достану, — говорит она. Поскольку я была умница. — Чего ты хочешь, — прибавляет она, едва не подольщаясь.
— Что, например? — спрашиваю я. В голову не приходит ничего такого, о чем я взаправду мечтаю и что она захочет или сможет мне дать.
— Фотографию, — говорит она, будто предлагает мне радость для недоросля — мороженое, поход в зоопарк. В недоумении я снова поднимаю голову. — Ее, — говорит она. — Твоей девочки. Но только — может быть.
Так она знает, куда ее засунули, где ее держат. С самого начала знала. У меня перехватывает горло. Гадина, и ни слова, молчала, ни словечка. Ни намека. Деревяшка, чушка чугунная, да она не представляет. Но невозможно это сказать, даже такую мелочь невозможно потерять из виду. Невозможно лишиться этой надежды. Невозможно говорить.
А она улыбается, кокетничает; мимолетной статикой в лице мелькает ее манекенный экранный шарм прежних времен.
— Все-таки чертовски жарко для такого, да? — говорит она. Снимает шерсть с моих ладоней — я весь разговор так и просидела спутанная. Потом берет сигарету, которую теребила, и чуть неловко сует мне в руку. Сжимает мои пальцы вокруг сигареты. — Найди спичку, — говорит она. — В кухне есть, попроси у Риты. Можешь передать, что я разрешила. Но только одну, — шаловливо прибавляет она. — Мы же не хотим угробить твое здоровье!
Глава тридцать вторая
Рита сидит в кухне за столом. Перед ней стеклянная миска, в миске плавают кубики льда. И покачивается редис — резные цветы, розы и тюльпаны. Рита режет их ножом на разделочной доске, большие руки ловки и равнодушны.
В остальном тело не движется, и лицо тоже. Словно этот фокус с ножом она проделывает во сне. На белой эмали — груда редисок, мытых, но не резаных. Крохотные ацтекские сердца.
Когда я вхожу, Рита и головы не поднимает.
— Все притащила, ага, — вот что она говорит, когда я предъявляю ей покупки.
— Можно мне спичку? — спрашиваю я. Поразительно, как она превращает меня в ребенка, в подлизу, — лишь этой своей хмуростью, этой бесстрастностью; до чего капризной упрямицей она меня делает.
— Спички? — говорит она. — Это что за новости?
— Она сказала, мне одну можно, — отвечаю я, не желая сознаваться про сигарету.
— Кто сказала? — Она режет редис, не сбиваясь с ритма. — Еще чего не хватало — спички. Дом спалишь.
— Можете сами ее спросить, — отвечаю я. — Она на газоне сидит.
Рита возводит глаза к потолку, будто молча советуется с каким-то тамошним божеством. Потом вздыхает, грузно поднимается и демонстративно вытирает руки фартуком — вот, дескать, сколько от тебя хлопот. Она идет к шкафчику над раковиной, не торопится, нащупывает связку ключей в кармане, отпирает.
— Летом сюда их припрятываю, — говорит она словно себе самой. — Еще пожара в такую погодку не хватало. — В апреле, помнится, камины разжигала Кора — в покоях и в столовой, когда прохладнее.
Деревянные спички в выдвижной картонке — я о таких мечтала, чтобы делать кукольные комоды. Рита открывает коробку, заглядывает внутрь — очевидно, решает, какую мне дать.
— Ее дело, — бормочет она. — Ей поди хоть слово поперек скажи. — Крупная рука ныряет, выуживает спичку, вручает мне. — Только смотри ничего не подпали. Шторки у себя или чего. И так жарко.
— Хорошо, — говорю я. — Мне спичка не для этого. Рита не снисходит до вопроса, для чего же мне спичка.
— Да хоть проглоти ее, мне-то что, — говорит она. — Она говорит, можно — ну, я дала. Делов-то.
