рождественского пудинга. Я провела разведку (миссис Хиллкоут занимала Рини на кухне), поднялась к двери на чердак и постучала. К тому времени мы выработали условный стук – один удар, потом три быстрых. Я на цыпочках поднялась по узкой чердачной лестнице.
Алекс Томас устроился на корточках подле маленького овального окна, где было светлее. Стука он явно не слышал: сидел ко мне спиной с наброшенным на плечи одеялом. Похоже, он писал. Пахло табачным дымом – да, он курил, я увидела в его руке сигарету. По-моему, не стоит курить так близко от одеяла.
Как ему сообщить, что я тут?
– Я пришла, – сказала я.
Алекс вскочил и уронил сигарету. Она упала на одеяло. Задохнувшись, я упала на колени, чтобы её поднять, – перед глазами снова возник охваченный огнем Авалон.
– Все в порядке, – успокаивал меня Алекс. Он тоже стоял на коленях; мы оба шарили вокруг – не осталось ли искры. И тут – не помню как – мы оказались на полу, он обнимал меня и целовал в губы.
Этого я не ожидала.
Или ожидала? Внезапно, или было вступление – прикосновение, взгляд? Я как-то спровоцировала его? Насколько помнится, нет, но точно ли одно и то же – то, что я помню и то, что случилось на самом деле?
Теперь да: в живых осталась одна я.
В общем, все оказалось именно так, как Рини рассказывала о мужчинах в кинотеатрах. Только я не была оскорблена. Но остальное правда: я была ошеломлена, не могла двинуться, спасения не было. Кости превратились в тающий воск. Алекс успел расстегнуть на мне почти все пуговицы, но тут я очнулась, вырвалась и обратилась в бегство.
Все это я делала молча. Сбегая по чердачной лестнице, откидывая волосы и заправляя блузку, я не могла отделаться от ощущения, что он смеется мне вслед.
Я точно не знала, что будет, если такое произойдет снова, но одно было ясно – это опасно, по крайней мере, для меня. Я буду напрашиваться, приму, что случится, стану ходячей грядущей катастрофой. Я не могла больше приходить одна к Алексу Томасу на чердак и не могла объяснить Лоре, почему. Ей будет слишком больно: она никогда не поймет. (Нельзя исключить и другую возможность: может, он такое же проделывал с Лорой. Нет, исключено. Она никогда не позволит. Или нет?)
– Нужно вывезти его из города, – сказала я Лоре. – Нельзя его тут вечно держать. Кто-нибудь узнает.
– Еще рано, – ответила Лора. – Железную дорогу все время проверяют. – Она была в курсе, потому что по-прежнему работала в столовой.
– Тогда надо перевести его в другое место, – настаивала я.
– В какое? Другого места нет. Здесь безопаснее всего: единственное место, куда не придут искать.
Алекс Томас сказал, что не хочет застрять на зиму. Иначе спятит. Сказал, он и так уже психованный, как в тюрьме. Сказал, что пройдет пару миль по шпалам и прыгнет в товарняк – насыпь там высокая, так что это нетрудно. Ему бы только попасть в Торонто, там его не найдут: у него в городе есть друзья, и у них тоже есть друзья. А при случае он переберется в Штаты, там не так опасно. Судя по статьям в газетах, власти подозревают, что он уже там. В Порт-Тикондероге его больше не ищут.
В начале января мы решили, что Алексу можно уходить. Порывшись в гардеробной, отыскали и отнесли на чердак старое отцовское пальто, собрали Алексу кое-что поесть – хлеб, сыр и яблоко, и отправили на все четыре стороны. (Через некоторое время отец хватился пальто, и Лора сказала, что отдала его бездомному бродяге – отчасти правда. Это было так похоже на Лору, что вопросов ей не задавали, только поворчали немного.)
В ночь расставания мы вывели Алекса через черный ход. На прощанье он сказал, что многим нам обязан и никогда этого не забудет. Он обнял каждую из нас, обнял, как сестер, каждую – не дольше другой. Было очевидно, что он хочет поскорее от нас уйти. Если б не ночь, можно было подумать, что он уезжает учиться. А мы, проводив его, плакали, точно матери. И одновременно чувствовали облегчение, что сбыли его с рук, – и в этом тоже было нечто материнское.
Алекс оставил на чердаке одну из наших дешевых тетрадок. Разумеется, мы её тут же раскрыли – посмотреть, написал ли он там что-нибудь. На что мы надеялись? Прощальное письмо с изъявлениями вечной благодарности? Добрые чувства к нам? Что-то в этом роде.
Но вот что мы обнаружили:
анхорин накрод
берел ониксор
каршинил порфириал
диамит кварцэфир
эбонорт ринт
фулгор сапфирион
глюц тристок
хорц улинт
иридис ворвер
йоцинт вотанит
калкил ксенор
лазарис йорула
малахонт цикрон
– Это что, драгоценные камни? – спросила Лора.
– Нет. Звучат как-то не так, – ответила я.
– Может, иностранный язык?
Этого я не знала, но подумала, что список подозрительно напоминает код. Может, Алекс Томас (в конце концов) был тем, за кого его принимали, – шпионом каким-то.
– Думаю, надо его уничтожить, – сказала я.
– Дай мне, – быстро предложила Лора. – Я сожгу в камине. – Она сложила лист и сунула в карман.
Спустя неделю после ухода Алекса Лора пришла ко мне в комнату.
– Думаю, тебе она нужна, – сказала Лора. Фотография, на которой сняты мы трое, – та, что сделал Элвуд Мюррей на пикнике. Себя Лора отрезала – осталась только рука. Если её отрезать, край выйдет кривой. Лора фотографию не раскрашивала, только свою руку сделала бледно-желтой.
– Господи, Лора! – воскликнула я. – Где ты её взяла?
– Я сделала несколько копий, – ответила она. – Когда работала у Элвуда Мюррея. У меня и негатив есть.
Я не знала сердиться или тревожиться. Странно, если не сказать больше, – вот так резать фотографию. От зрелища бледно-желтой руки, сияющим крабом ползущей по траве к Алексу, у меня по спине побежали мурашки.
– Ты зачем это сделала?
– Потому что тебе хочется запомнить её именно такой, – сказала она.
Так дерзко, что у меня перехватило дыхание. Лора смотрела мне прямо в глаза – у любого другого человека такой взгляд мог означать только вызов. Но это Лора: в голосе ни злобы, ни ревности. Она просто констатировала факт.
– Все нормально, – сказала она. – У меня ещё одна есть.
– А на твоей нет меня?
– Да, – ответила Лора. – Тебя нет. Только рука. – В тот раз она ближе всего подошла к признанию в любви к Алексу Томасу. Ну то есть, кроме того дня перед смертью. Но и тогда она не произнесла слово
