Слепой убийца

День был отвратительный – душный и туманный; петли на дверях преисподней холоднее, как сказал бы сейчас Уолтер. Над берегом озера стоял невидимый, но почти осязаемый туман – затхлые духи и масло на голых загорелых плечах, копченые сосиски и жженый сахар. В толпу ныряешь, точно в соус, становишься ингредиентом, приобретаешь вкус. Даже у Ричарда под панамой увлажнился лоб.

Сверху раздавался скрежет металла, грохот вагонов и женский визг – американские горки. Я их видела впервые и смотрела во все глаза, пока Ричард не сказал: «Закрой рот, дорогая. Муха влетит». Позже я слышала странную историю – от кого? От Уинифред, конечно: она такими байками давала понять, что знает жизнь, даже низших классов, даже то, о чем не говорят. Она рассказывала, что девушки, которые дошли до беды, – это Уинифред так говорила, будто девушки туда взяли и сами дошли, – так вот, эти девушки шли в «Саннисайд» и катались на американских горках, чтобы у них случился выкидыш. Конечно, ничего не выходило, смеялась Уинифред. А если бы вышло, что бы они делали? Со всей этой кровищей! Взлетали бы в воздух в таком виде? Только представьте!

Слушая её, я представляла красный серпантин, что сбрасывали с океанских лайнеров в момент отплытия, он низвергался на провожающих; и ещё представляла красные линии, длинные толстые красные линии вьются вниз с американских горок и с девушек. Будто краской из ведра плеснули. Каракули киноварью. Как надпись в небесах.

Теперь я думаю: если надпись, то какая? Дневники, романы, автобиографии? Или просто граффити. Мэри любит Джона. Но Джон не любит Мэри – или недостаточно любит. Не так сильно, чтобы спасти от опустошения, чтобы ей не пришлось царапать повсюду эти красные, красные буквы.

Вечная история.

Но тогда я про выкидыши ничего не знала. Даже если бы при мне сказали это слово (чего не случалось), я бы не поняла, что оно значит. Даже Рини его не произносила: максимум смутные намеки на мясников за кухонными столами, и мы с Лорой, прячась на черной лестнице и подслушивая, думали, что это она про людоедов; мы считали, весьма увлекательно.

Визги с американских горок остались позади; в тире что-то хлопало, будто попкорн. Смеялись люди. Мне захотелось есть, но я молчала: мысль о еде казалась неуместной, а еда вокруг – за гранью пристойного. Ричард был мрачнее тучи; вел меня сквозь толпу, держа за локоть. Другую руку сунул в карман: это место наверняка кишит воришками, сказал он.

Мы добрались до палатки с вафлями. Лоры не видать, но Ричард и не хотел говорить с ней сразу: у него был свой план. Если получалось, он предпочитал действовать по нисходящей. Поэтому сначала хотел побеседовать с владельцем, крупным небритым мужчиной, от которого несло прогорклым маслом. Тот сразу все понял. Отошел от палатки, украдкой глянув через плечо.

Знает ли хозяин, что укрывает несовершеннолетнюю беглянку? – спросил Ричард. Боже упаси! – ужаснулся тот. Лора его провела – сказала, что ей девятнадцать. Но работала усердно, трудилась изо всех сил, убиралась в палатке, а когда дел совсем невпроворот, и вафли помогала печь. Где она спала? Ничего конкретного он не сказал. Кто-то здесь сдавал ей койку, но не он.

Поверьте, ничего плохого не было, во всяком случае он о таком не слышал. Она порядочная девушка, а он любит жену – не то, что некоторые. Он Лору пожалел – думал, у неё неприятности. Он когда видит таких славных девчушек, у него на душе теплеет. Кстати, он и звонил – и не только ради вознаграждения; он решил, что лучше ей вернуться к семье, правда же?

Тут он выжидающе посмотрел на Ричарда. Деньги были отданы, хотя – поняла я, – их оказалось меньше, чем владелец палатки ожидал. Потом позвали Лору. Она не возражала. Глянула на нас и решила не возражать.

– В любом случае спасибо за все, – сказала она хозяину. Пожала ему руку. Не поняла, что это он её сдал.

Мы с Ричардом вели её по «Саннисайду» к автомобилю, поддерживая за локти. Я чувствовала себя предательницей. Ричард усадил Лору в машину между нами. Я успокаивающе обняла её за плечи. Я сердилась, но понимала, что должна утешать. От Лоры пахло ванилином, сладким сиропом и немытыми волосами.

Как только мы вошли в дом, Ричард призвал миссис Мергатройд и велел принести Лоре стакан чая со льдом. Лора не стала пить; застыла на диване, сжав коленки, неподвижная, с Потемневшими глазами на окаменелом лице.

Она вообще представляет, сколько волнений и тревог нам до­ставила? – спросил Ричард. Нет. Ей все равно? Молчание. Он ис­кренне надеется, что она больше ничего такого не выкинет. Мол­чание. Потому что теперь он, так сказать, in loco parentis[95] , отвечает за нее и намерен выполнить свои обязательства, чего бы ему это ни стоило. А поскольку не бывает односторонних отношений, он надеется, она понимает: и у нее есть обязательства перед ним – перед нами, поправился Ричард, – а именно: хорошо себя вести и делать, что требуется. Ей понятно?

– Да, – ответила Лора. – Мне понятно.

– Очень надеюсь, – сказал Ричард. – Очень надеюсь, что понятно, юная леди.

От юной леди меня передернуло. Слова прозвучали упреком, словно быть юной и леди – дурно. Если так, упрек относился и ко мне.

– Что ты ела? – спросила я, чтобы сменить тему.

– Засахаренные яблоки, – ответила Лора. – Бублики. На второй день они дешевле. Ко мне все были очень добры. Сосиски.

– О боже, – произнесла я, умоляюще улыбаясь Ричарду.

– Другие люди это и едят, – сказала Лора. – В реальной жизни.

И я начала смутно понимать, чем её привлек «Саннисайд». Другими людьми – теми, что всегда были и будут другими, – для Лоры, по крайней мере. Она жаждала им служить, этим другим людям. В каком-то смысле стремилась слиться с ними. Но ей не удавалось. Повторялась история с бесплатным супом в столовой Порт-Тикондероги.

– Лора, зачем ты это сделала? – спросила я, когда мы остались вдвоем (на вопрос: как ты это сделала? ответ имелся простой – сошла с поезда в Лондоне и поменяла билет. Хорошо, в другой город не уехала – мы бы её вообще не нашли.)

– Ричард убил папу, – ответила она. – Я не могу жить в его доме. Это неправильно.

– Ты не совсем справедлива, – сказала я. – Папа умер в результате несчастного стечения обстоятельств. – Мне стало стыдно: казалось, это произнес Ричард.

– Может, и не справедлива, но это правда. По сути правда, – возразила Лора. – В любом случае, я хотела работать.

– Но зачем?

– Показать, что мы… что я могу. Что я… что мы можем обойтись без… – Отвернувшись, Лора покусывала палец.

– Без чего?

– Ты понимаешь, – сказала Лора. – Без всего этого. – Она махнула рукой в сторону туалетного столика с оборочками и штор в цветочек. – Первым делом я пошла к монахиням. В Звезду Морей.

О Боже, подумала я. Только не монахини снова. Я думала, с монахинями уже покончено.

– И что? – спросила я любезно и не слишком заинтересованно.

– Ничего не вышло, – ответила Лора. – Они были со мной очень милы, но отказали. Не только потому, что я не католичка. Они сказали, у меня нет истинного призвания, я просто уклоняюсь от своего долга. Сказали, что, если я хочу служить Богу, то должна делать это в той жизни, к которой он меня призвал. – Она помолчала. – В какой жизни? У меня нет никакой жизни!

Она заплакала, и я обняла её от времени покосившимся жестом из детства. Ну-ка перестань выть. Будь у меня коричневый сахар, я дала бы ей кусочек, но стадию коричневого сахара мы уже прошли. Он теперь не поможет.

– Как нам отсюда выбраться? – рыдала она. – Пока ещё не поздно?

У неё, в отличие от меня, хватило ума почувствовать опасность. Но мне казалось, что это обычная