чувствовал то же самое. Кто-то мог сказать, что мы вели себя неправильно, но мы не могли иначе. Мы любили друг друга. Это была настоящая любовь.
Теперь и я допил свой шоколад. На дне чашечки осталась легкая светлая пена.
– Мы, конечно, говорили и о разводе, – сказала Сольвейг. – Он больше не мог выдержать, и он сказал: как бы ты ни решила, а я это сделаю. И он сделал, а я все тянула. Я, конечно, думала о детях, о том, что будет с ними. Признаюсь: я думала и о том, что скажут знакомые и друзья, родственники и коллеги, что скажут в моей семье, в его семье. Я думала обо всех тех, кто меня любил и кто перестанет любить меня после этого, о всех тех, кто отвернется от нас. Я понимала: чтобы выдержать, нужны силы, твердые плечи, крепкие мускулы. Честно говоря, я не была уверена, что выдержу это. И только теперь… О… как это тяжело, Варьг! Только в последний месяц я начала склоняться к окончательному решению. Это был долгий и болезненный процесс, но теперь я почти созрела, чтобы сделать выбор между любовью и долгом. Все мы эгоисты. Мы хотим, чтобы нам было хорошо, хотим прожить приличную жизнь. А как поступить? – Ее глаза сделались совсем черными. – Психологически я была готова к разводу. Я выбрала Юнаса. И вот – вдруг все разрушилось. Это ужасно! – Она судорожно глотнула воздух. – И все напрасно. Ни для чего… Юнаса нет… а Рейдар… он все знает и, наверное, уйдет от меня, я останусь одна, сама с собой, со своими воспоминаниями о двух годах счастья и неверности.
– Но… – попытался я вклиниться.
– Но что такое неверность? Это то, что ты делаешь, когда встречаешь своего единственного, своего суженого? Или это то, что ты делаешь, живя с человеком, за которого вышла замуж, но которого больше не любишь? Когда я исполняла супружеские обязанности с Рейдаром, я не могла отделаться от этой мысли и злилась на себя, но не могла не думать о Юнасе, о том, как нам хорошо вместе. В эти мгновения меня мучила совесть, потому что я чувствовала, что изменяю Юнасу. Ты можешь это понять?
– Да, – ответил я. – Юнас говорил мне примерно то же самое, когда рассказывал о тебе.
Она изучающе посмотрела мне в лицо, в отчаянии пожала плечами и улыбнулась изумительной печальной улыбкой. Это была самая печальная улыбка, которую я когда-либо видел, это была улыбка женщины, стоящей на краю могилы и спрашивающей: «А что, разве жизнь уже кончилась? Так скоро?» Это была улыбка ребенка, впервые увидевшего море и спрашивающего: «Это и есть море? Такое пустое». Это была удивительно красивая улыбка.
Сольвейг взглянула на часы, а потом на меня.
– Мне пора. Ты о чем-то хотел спросить меня?
Я попытался вспомнить, но не смог.
– Это потому, что я наговорила тут всяких глупостей, – сказала она. – Я почти не дала тебе раскрыть рта.
Но хоть чем-то я помогла тебе?
– Не знаю. Если говорить об убийце, то вряд ли. Но ты и Юнас научили меня многому, о чем я раньше и не догадывался, чего никогда не понимал. Вы объяснили мне любовь.
Она печально кивнула и грустно улыбнулась.
– А может, все это и не напрасно. – Она старалась говорить весело. – В следующий раз ты расскажешь мне о себе. Пошли?
Я поднялся. Она застегнула пальто, и мы вышли. Я осторожно закрыл за собой дверь и кивнул пожилой даме, которая, выйдя из-за прилавка, направилась к нашему столику, чтобы убрать посуду.
Мы немного постояли у кондитерской. Подул холодный весенний ветер и откинул с лица Сольвейг ее волосы – лицо оказалось открытым, обнаженным.
– Ты забыл сказать мне, где я тебя видела, – спросила она.
– В прошлый вторник я заходил к вам в бюро, чтобы встретиться с Юнасом. Я стоял в приемной, когда ты прошла мимо.
– А-а… да, теперь я вспоминаю. – Она протянула мне руку. – Спасибо за встречу. Я рада, что поговорила с тобой. Мне стало немного легче, и спасибо за беседу.
Я взял ее руку в свои ладони и крепко сжал.
– Спасибо, Сольвейг, – проговорил я.
Мой голос стал каким-то густым, низким. Мой взгляд скользил по ее лицу. Я хотел запечатлеть ее образ в своей памяти на случай, если больше никогда ее не увижу, если сегодняшний день вдруг окажется последним для кого-нибудь из нас.
Вот и все. Я отпустил ее, она повернулась и пошла по направлению к Скютевикену. Она оглянулась и через плечо улыбнулась мне. Зеленое вельветовое пальто развевалось под порывами ветра.
Я стоял и глядел ей вслед, пока она не скрылась из виду. Она не оборачивалась. Было странно стоять и смотреть ей вслед. Я не мог оторваться. Казалось, это Уходит частичка меня самого и я уже никогда не буду тем, кем был прежде. Жизнь и все вокруг приобрело новое, волнующее значение.
Низко над моей головой пролетела одинокая ворона, как будто часть сумерек оторвалась и промчалась, как случайный кусок старой газеты, в случайный день моей прошлой жизни.
45
Я ехал через район, который когда-то назывался Лаксевог, ехал в ту часть города, которая расположена за Людерхорном.
Было совсем темно: невозможно определенно сказать, зима на дворе или весна, а может быть, осень. Но с Лаксевогом у меня всегда ассоциировалась весна. Здесь в дни нашего детства мы катались на велосипедах, и тогда все время была весна. Это были первые долгие велосипедные прогулки на хорошо смазанных велосипедах, когда лето еще не наступило и никаких других интересных занятий у нас на примете не было. В Лаксевоге была весна, и мы катались по асфальту, еще мокрому после зимней слякоти, снега и дождя, а воздух был холодным и прозрачным от легкого морозца, и невысокое солнце бросало золотистые отблески на наши голые, высоко подстриженные затылки. Руки у нас мерзли.
