делами.
Пориков тоже был сытно накормлен и, огрузнев от обеда, вышел на берег реки покурить. Сидел, опустив карабин между ног, поплевывая, поглядывая на речку, на оставленные по берегам полой водой следы, на грязные пятна истаявших льдин на луговине другого берега...
Дни стояли погожие, кругом все начинало распускаться, зеленеть. Пойменный луг был покрыт изумрудным ковром молоденькой травки. Купа берез на взгорье, на том берегу окинулась первой листвой и стояла под майским ласковым солнцем молитвенно неподвижная, словно окуренная зеленоватым прозрачным дымом.
Сверкала серебряной рябью речка. По урезу левого ее берега сизой каймой тянулся оставленный полой водой наплав. Сохла под солнечными лучами прошлогодняя трава, причесанная сбывшим течением в одну сторону. Приподнимались и расправлялись примятые и ободранные льдинами кусты прибрежного ивняка с длинными мочальными бородами на сучьях, обрызганные яркой весенней зеленью.
Писарь глядел на кусты, на рощу, на заросли сизой ольхи по берегу, и припоминалось детство, своя родная деревня, речка. И там вот так же были ободраны льдинами и примяты полой водой кусты, на которых висели мочальные травяные бороды. А на другом берегу, на песчаных наносах, выгоняла из-под песка на чешуйчатых толстых стеблях золотые солнечные головки своих цветов мать-и-мачеха. Чуть позднее начинали лопушиться ее кожистые широкие листья, темно-зеленые сверху и мягкие, войлочно-белые с изнанки, из-под низу. А на заливном лугу, с которого только успела сойти вода, — шоколадный кисель намытой водою грязи и ила, криво и как попало осевшие друг на друга крупные льдины по берегам...
Занятно было пробраться, оскальзываясь на жидкой грязи, к такой вот истаивающей на солнце, насквозь просвечивающей зеленым льдине, стукнуть палкой по краю и слышать хрустальный звон осыпающихся ледяных карандашей. Или бродить по свинцовым приречным елошникам, находить под бурой листвой пустые раковины улиток, искать на знобкой, еще дышавшей холодом снега земле голубенькие подснежники.
Как радовали они, эти первые весенние цветики! Как они были нежны! Отдавало от них чем-то чистым, невинным...
Весна постоянно и сладко томила его. Каждый раз с наступлением весны испытывал он предощущение счастья. Может, тогда, в те далекие детские годы, то было предчувствие скорого лета, каникул, когда уж не нужно будет ходить в надоевшую до смерти школу, а только ездить в ночное, купаться, бегать с удочкой на реку, лазить в чужой горох.
В детстве все было просто: зимой ходи в школу, летом — гуляй. Правда, ему очень рано, уже с восьми лет, пришлось самому впрягаться в хозяйство и помогать семье. Четыре лета подряд бегал в подпасках, работал на огороде, в поле — вместе с б о л ь ш и м и, со взрослыми. На фронте — там тоже было все ясно. Как шутили на «передке» солдаты, спереди противник, по бокам соседи, сзади трибунал. Одним словом, он знал, что делать, и дело свое солдатское исполнял. О том, что ждет его впереди, там, на фронте, особенно не задумывался, ждал, как и все, одного: как бы война поскорее закончилась. Но вот она и кончается. Что же он будет делать там, на гражданке?
За спиной у него лишь семь классов. И никакой специальности. Так, работал в колхозе на разных работах...
Сперва он, конечно, поедет в деревню, повидает своих родителей. А потом?..
Нет, все-таки дальше надо учиться! Побыл, потерся он этот год возле хорошего, умного человека, ротного своего, и почувствовал, как мало знает. Вот ротный, чего ни спроси — тут же все объяснит! Новый прибор изобрел, самолеты ловить. «Использовал принцип секстанта», как он выражался. Несколько раз чертежи в штаб полка отсылал, это только при нем, при Порикове. Но как только дойдут чертежи до начальника штаба Поздяева — стоп. «Снова этот Доронин!.. Умничать вздумал, умнее других хочет быть?» — и чертежи под стол. Вот ротный тогда и махнул через голову, не по команде, прямо к дивизионному инженеру. Тот посмотрел: «Любопытно! Только где же вы раньше-то были? Годика два назад это ваше изобретение представляло бы ценность, а сейчас, когда есть системы СОН-2, СОН-4 и РАП...»[2]
Вот как бы так сделать, чтобы и ему, Порикову, все знать? Ну не все, а хоть самое главное... причину самую главную, откуда все происходит, свое начало берет. А там уж...
Да, учиться надо ему. Обязательно!
И снова он начал думать о том, как выручить ротного, помочь ему выбраться из беды. Он ведь там, на КП, остался сейчас один. Переживает, конечно, только об этом не скажет, он — гордый, виду и то не подаст...
А может, все-таки высказать особисту свои подозрения насчет сапожника? Сказать, как Турянчик тогда на КП приходил?
Поплевав на окурок, Пориков придавил его каблуком и поднялся.
Закончив опрос, Киндинов остался один в просторной и чистенькой комнате Трынкина. Сидел в раздумье, перебирая записи правой, здоровой рукой.
Скоро неделя, как он в этой роте, материалов уже накопилось порядком, пора бы и первый итог подвести. Но снова мозжило в затылке, опять ныла левая, перебитая пулей в плече рука, а тело охватывало то болезненное состояние, что постоянно преследовало его при смене погоды после того, как вышел из госпиталя.
Он покосился на пышную, с кружевным подзором кровать. Сейчас бы прилечь, сбросив тяжелые сапоги, забраться под голубое атласистое одеяло! Но он разрешил себе только снять гимнастерку и принялся здоровой рукой массировать раненое плечо.
Контрразведчиком стал Киндинов не по своей охоте и воле. Перед войной, окончив юридический институт, работал он следователем военной прокуратуры. А в сорок третьем, как только образовался Смерш, прикомандировали его, лейтенанта, к контрразведке Воронежского фронта в качестве розыскника-стажера. Осенью сорок третьего фронт этот был переименован в Первый Украинский, и вот до осени сорок четвертого, почти год, кочевал он, Киндинов, по тылам нового фронта, сначала чистильщиком, потом начальником оперативно-розыскной группы, вылавливая вражеских парашютистов, шпионивших по железным дорогам «маршрутников» и «фланеров», а также всяких других агентов, и участвуя в ликвидации многочисленных банд.
Эх, если б знали, какая у них работенка! Ведь ничто другое не оставляет, пожалуй, после себя столько грязи, как большая война. Это не только сотни тысяч убитых, расстрелянных и замученных, груды побитой и изувеченной техники, выжженные деревни и села, разрушенные города — нет. В тылах наступающих армий остается множество мелких групп и подразделений противника; они дерутся с ожесточением, пытаясь пробиться к своим. Случается, части из них ставят задачу не торопиться с переходом линии фронта, оставляют в тылу со специальным заданием. Освобожденная местность оказывается, как правило, засоренной агентурой контрразведывательных и карательных органов противника, разного рода пособниками, предателями, изменниками. Кроме того, враг не перестает забрасывать в тыл новых разведчиков и агентов. Оживают подпольные националистические организации, уголовщина. Вся эта накипь переходит на нелегальное положение, скрывается, организуется в группы, в банды, вооружается до зубов, поскольку на поле боя остается немало оружия. Банды и шайки принимаются рыскать в прифронтовой полосе, стараясь сорвать мероприятия военных и гражданских властей, — мешают призыву в Красную Армию, саботируют хлебозаготовки, убивают партийных и советских работников, активистов, бывших партизан, жгут их хаты, уничтожают их семьи, охотятся за советскими военнослужащими, совершают диверсии, взрывы на железных дорогах, учиняют налеты на мелкие подразделения, на тыловые объекты и даже на целые гарнизоны советских войск. Сотни агентов занимаются сбором и передачей шпионских сведений о дислокации, численности и передвижении войск, фиксируют нашу военную технику, грузопоток в сторону фронта.
Работа контрразведчиков осложняется тем, что сами они очень немногочисленны. Правда, им призваны помогать органы госбезопасности и внутренних дел на местах, но помощь эта, как помнится, была не ахти какая. Действующая же армия, обескровленная наступательными боями, как правило, испытывает в это время большой некомплект в людях и технике и прийти контрразведке на помощь просто не в состоянии. Да у нее есть своя задача, главная, — гнать и уничтожить врага.
