9
В тот год я закончил десятилетку и осенью должен был призываться в армию. На лето мать отправила меня к тетке, на Волгу: чтоб отдохнул перед службой, поправился, а скорее всего, чтобы не мозолил им с отчимом глаза.
Как-то тетка попросила меня съездить с нею за Волгу, помочь напилить дров на зиму.
С работой управились скоро, сложили плахи в «костер». Тетка с пилой на плече отправилась к перевозу, а я пошел побродить по лесу в надежде на белые грибы.
Вот тогда-то я и увидел впервые тот крест на дереве. Крест был вырублен топором в толстой коре сосны, что стояла на обочине дороги. Он был еще свеж и весь, как слезами, затек янтарными каплями смолы.
Под сосной возвышался могильный холмик с простым деревянным столбиком наверху. К столбику прибита фанерка, а на фанерке — стихи.
Я прочитал. И долго стоял неподвижно.
Стихи меня потрясли.
Нет, не слогом своим, не изяществом. Были они не так уж складны, но написала их м а т ь и посвятила убитому сыну.
Сын ее был убит возле этой сосны. И похоронен под этим вот холмиком.
Поздней осенью шел он — один — из-за Волги домой. Шел глухими местами, лесом...
Мать то и дело приникала к окошку, всю ночь не смыкала глаз. Под утро, не в силах больше вынести неизвестности (материнское сердце — вещун!), кинулась на поиски сына.
Торопливо, сбиваясь с ноги, бежала она впотьмах, задыхаясь, хватаясь за сердце, жаждая каждый миг увидеть его на дороге, здорового и невредимого, и мучаясь предчувствием беды, веря и не веря, отчаиваясь и вновь загораясь надеждой, пока на закрайке глухого леса в мутных рассветных сумерках не наткнулась на остывшее тело сына...
Об этом и были написаны стихи.
Это были даже не стихи. Это был крик материнской души, исторгнутый горем из самой ее сокровенной глуби.
Я их не записал (записать было нечем) и долго жалел об этом.
Только после службы в армии, уже женатого, снова направила меня мать в те места — навестить одинокую тетку, показать ей свою молодую жену.
Вот тогда-то я, выбрав время, и отправился за Волгу еще раз.
...Иду. День весенний, мартовский, синий. Солнце сверкает, дробится в лужах, капель звенит. С крыш с шумом съезжает парной подтаявший снег. По дворам горланят петухи нестройно, пьяные от весеннего солнца. Воробьи полощутся в лужах, чулюкают оглушительно. На голых березах старого парка хрипло горланят грачи.
Вышел на Волгу — в лицо ветерок с привкусом талого снега. Над головой — бездонная влажная синь. И где-то в бескрайнем этом сиянии поет-заливается жаворонок. Снег осел, стал зернистым, хрупким, похож на мокрую соль. Почернела, выгорбилась дорога, пересекли ее глубокие зажорины...
Выбрался я на большак. Вот уж и в лес вошел. Припоминаю, оглядываюсь.
Пусто кругом. Никого. Один только лес шумит. Шумит по-весеннему растревоженно.
Долго, как мне показалось, шагал до заветного места. Вот наконец и оно.
Тот же крест на сосне, только смола от времени поседела. И железка прибита вместо фанерки на столбике.
Почти ровесник мой, значит. Было ему в тот год пятнадцать, а мне — на год больше. Ниже — стихи. «Сыну от матери». Я переписал их в тетрадку. Вот они, те стихи.
Дальше я разобрать не мог, все остальные строчки были съедены ржавчиной.
...Пустынно и грустно вокруг.
Ни души.
Нет ничего на свете печальнее одинокой могилы!
Одиноко шумит над нею сосна с заплывшим крестом. Шумит старый лес. Прощально машут голыми ветками молоденькие березки.
Откуда-то с южных открытых пространств налетает хмельной мартовский ветер. Прилетит, прошумит тоскливо в ветвях и опять улетит в никуда...
