направились по его следу к щитам, он вытащил из кобуры свой наган-самовзвод и положил на поперечную доску щита его нахолодавшее дуло.
Это будет плата его за ребят. За водителя Серегу Карякина. За башенного Крамскова. За радиста Мишу Трунова. За тех, кого добивают они сейчас на снегу...
Немцы были совсем уже близко, он слышал их голоса, жал изо всех сил на спуск и с отчаянием чувствовал, что не может, не в состоянии произвести выстрел, — то ли смазка на нагане застыла, то ли сам он настолько ослаб, но палец его, нажимавший на спуск, никак не мог, не в силах был одолеть сопротивления этого маленького кусочка железа.
Плача от злости на собственное бессилие, Гуськов поднес наган ко рту и рванул курок зубами. Курок, сухо щелкнув, встал на боевой взвод.
Ну, теперь подходите!..
Но немцам что-то крикнули, они, помедлив, остановились, полопотали по-своему и нехотя повернули обратно.
Гуськов обессиленно выронил наган.
В течение дня немцы несколько раз появлялись на вершине бугра, тягачами стаскивали к деревне наши подбитые танки. Иногда они проходили так близко от Гуськова, что он каждый раз снова хватался за оружие.
Чтобы не заснуть и не застыть на снегу от потери крови, Гуськов изо всех сил старался держать глаза открытыми, но уже ослабел настолько, что все чаще и чаще стал впадать в забытье.
Под вечер хмурое низкое небо над лесом, за линией фронта, заполыхало, озарилось частыми вспышками. Послышался грохот наших тяжелых орудий. В вечереющем небе, за хмурой наволочью туч, вспарывая воздух, с фурчаньем и клекотом понеслись в тыл к немцам наши снаряды. Затем показались и наши танки, — они двигались по дороге в фашистский тыл...
Все это взбодрило Гуськова, придало ему силы. Он выполз из своего укрытия и принялся подымать руку. Но вот и танки прошли, не заметив его, и артиллерия наша замолкла, а он снова остался лежать один-одинешенек...
Дальше все было словно в бреду, помнилось только кусками.
...Он лежал в медсанбате, возле железной печурки. И хотя бок печурки был малиновый от жара, Гуськов никак не мог отогреться, его беспрестанно, неудержимо трясло. Ему влили в рот спирту, и он опять впал в забытье, потерял сознание.
Опомнился лишь в Ленинграде, в госпитале, когда его мыли в ванне. А еще запомнил, когда лежал на операционном столе, когда давали наркоз.
Около месяца провалялся Гуськов в полубессознательном состоянии. А потом еще несколько месяцев двинуть не мог ни рукой, ни ногой. Кормили его с ложечки, переворачивали с боку на бок госпитальные няни. А как только лейтенанту стало получше, его сразу же отправили в эвакогоспиталь, на Урал. Там и пролежал Гуськов до мая сорок пятого года, почти до самой победы. Из госпиталя вышел на костылях, с подвернутой холостой штаниной, без левой, отнятой выше колена, ноги...
Еще находясь в Ленинграде, узнал, что длившаяся девятьсот дней блокада наконец-то снята, закончилась, петергофско-стрельненская группировка немцев окружена и уничтожена, а частям и соединениям 2-й Ударной и 42-й армий, принимавшим участие в ее разгроме и взятии Ропши и Красного Села, приказом Верховного присвоено наименование «Ропшинских» и «Красносельских».
Не был обойден наградой и сам он, Гуськов, вручили ему орден Отечественной войны II степени.
...Между тем компания рядом с Мавриным вынула карты и стала играть в преферанс. Маврин тоже взял в руки карты. И Гуськов снова, опять почувствовал, что не может он упустить случая, так нежданно- негаданно столкнувшего его с Мавриным, чтобы не узнать, куда тот девался тогда. Как только в вагоне сделалось посвободнее, Гуськов подошел к Маврину и тронул его за плечо:
— Я извиняюсь, можно вас на минутку?
2
Маврин досадливо обернулся.
— Простите, фамилия ваша случайно не Маврин?
Не выпуская из пальцев карт, тот серыми выпуклыми глазами уставился на Гуськова.
— Допустим. И что же из этого следует?
Ответ не обескуражил Гуськова. Он продолжал:
— Да нет, ничего, просто так. Просто мы были... служили когда-то вместе.
— Очень приятно. И что же все-таки далее?
— Зиму сорок четвертого помните? Первый танковый батальон?
— Ну?!
— Я Гуськов, лейтенант Гуськов... с которым вы вместе под Ленинградом... Ну, когда еще нас подбили, помните?
Выпуклые глаза Маврина не меняли своего холодного выражения. А Гуськов, начиная путаться, ощутил, как подымается в нем чувство бывшего подчиненного, как опять, словно тридцать лет назад, он смотрит на Маврина не как равный на равного, а как на начальника, снизу вверх.
Но вот в глазах Маврина мелькнуло нечто похожее на испуг.
— Какой Гуськов?! Гуськов убит! — проговорил он быстро.
— Да нет, живой остался, как видите, — проговорил, расплываясь в улыбке, Гуськов. — Что, товарищ старший лейтенант, все еще не признали?
— Но не может же быть... Какая-то чепуха... — забормотал растерянно Маврин. — Я ведь сам на тебя похоронку писал, только вот куда посылать, не знали...
— А и некуда было. Я ведь детдомовский.
Выражение растерянности недолго держалось на худощавом лице Маврина. Овладев собой, он вдруг устремился к Гуськову, широко раскинув руки. Крепко обнял его и расцеловал.
— Гуськов, дорогой!.. Тебя ли я вижу?! Нашелся, чертяка! Живой!.. — И торжественно обратился к своим: — Ребята... А ну, отставить карты!.. Вы знаете, кого я встретил? Кто этот человек?! — Он оглядел своих и продолжил: — Этот человек вытащил меня из огня, из горящего танка! Вытащил, рискуя собственной жизнью... Еще раз спасибо тебе, Гуськов, дорогой! — И вдруг поклонился ему.
Все произошло настолько быстро, а главное, неожиданно, что Гуськов растерялся. А Маврин уже приказывал освободить для него место на лавке, согнал с нее какого-то парня и принялся усаживать Гуськова. Тот смущенно отнекивался.
— А ну, без пререканий! Садись — и никаких разговорчиков!
Обняв Гуськова, он усадил его силой, проговорив при этом: «Теперь вот полный порядочек!» Сам уселся напротив и, влюбленно глядя на своего чудом воскресшего однополчанина выпуклыми, влажно заблестевшими глазами, принялся восклицать:
— Живой, чертяка! Нашелся!.. Ведь это надо же, а?!
Гуськов смущенно, натянуто улыбался:
— Спасибо, товарищ старший лейтенант.
— Какой я тебе теперь «старший»! — возмутился Маврин. — Зови меня просто Леня, по имени... Да, кстати, как самого-то тебя звать-величать? Сколько времени-то прошло, немудрено и запамятовать... Ты извини, конечно!
Гуськов назвался.
— Ну вот теперь порядок в танковых войсках, дорогой мой Андрей... Григорьевич! Ради такого случая и по маленькой не мешало бы, да только вот, как на грех, ничего я с собой не захватил.
— Ну, это мы быстро поправим! — отозвался Гуськов готовно. И спросил озабоченно: — Вот только удобно ли прямо в вагоне-то?
