свои проблемы, в свой мир, где он есть и будет всегда, пока он этого захочет, все простит, стерпит, схавает и утрется. Ни подвоха, ни намека на раздрай он не чувствовал, спинной мозг не сработал, видимо, гибкость была потеряна с возрастом, да и готовиться к краху не всегда охота. Сергей Сергеевич маялся давлением, Маша прилетела на пару дней, пыталась успокоить, но нездоровье и страх не давали радости, хотелось спрятаться, не показывать немощь, ограничения: пить нельзя, играть нельзя, все нельзя, Маша рядом даже раздражала. С.С., не умеющий терпеть, был резок и желчен, говорил гадости, гнал ее: уходи, ищи другого, не люблю, сил нет, она расстраивалась, не понимая по молодости, что это неправда, а только реакция на страх перед неведомой болезнью и дискомфорт от неприятных ощущений. Слова эти ранили ее, били наотмашь своей жестокостью и несправедливостью, хотелось ответить тоже больно и метко, но совесть не позволяла мучить больного, бесконечно близкого человека. Он долго и длинно конструировал ей новые подходы ее новой жизни без него, с новыми людьми, говорил о ее будущих мужчинах гадости, рвал ей жилы, мучил, становился невыносимым, высмеивал ее и их дорогое ей прошлое, бросал комья грязи в ее недетскую любовь, смеялся над ее слезами, изгалялся над загубленной молодостью, топтал и давил ее радость. Да, сегодня все не так, как когда-то, да, усталость, нет той остроты, но и отчуждения нет, человек родной, сердце болит. Все рушится, жить в маете нельзя, жить рядом нельзя, ребенка нельзя! Что же можно, если все нельзя?! Как пробиться к нему, к тому, которого уже нет, жалко обижать, бить, больной человек, мается, но собственная боль жжет немилосердно! Воскресенье пришло с тяжелой головой и общим облегчением. Маша улетала днем, С.С. лежал с таблеткой под языком и ждал двух вещей – облегчения от лекарств и отъезда Маши. Он понимал, что крепко обидел ее, но сил изменить ситуацию не было. Слова, сказанные в запале, он не помнил, относился к словам он легко, к своим, конечно, – чужие слушал, переживал, долго их мусолил, осмысливал, искал подтекст, интонации, все искал глубинные смыслы и тайные намеки. Свои слова в расчет не брал: ну сказал, ну брякнул, не подумав, слова не более слова, поступки, действия – вот что стоит, понимать это надо, если мозги есть, а если нет, ну так это не лечится. После отъезда Маши дурное расположение не покидало его, он не звонил ей весь вечер, злился, что она не звонит, не спрашивает, как он, по большому счету участия он не любил, не хотел показывать слабость, к ночи давление прыгнуло, заломило голову так, что он понял, что, может быть, дело закончится плохо. Стал лихорадочно думать, как его не будет, страх как-то ушел, он начал думать о простых делах: на сколько семье хватит денег, кого просить за сына и жену, кто реально выполнит его просьбу, где ключ от сейфа и разные разности. Мыслям о Маше места в этих судорожных размышлениях не было, все перешло в плоскость близкую и понятную. Он понял, что он за нее не отвечает, поручений по ее судьбе отдавать некому. Это не поразило его – просто ясно и четко нарисовалось окно, в котором он не видел ее, нечеткий образ уходил, как облако в черное небо. Утро пришло, а вместе с ним и облегчение и ясность, что это не финал, надо действовать, сделав какие-то дела, и к обеду все стало налаживаться. Был врач, утешил, дал советы и уехал. Дома было тихо, чисто и спокойно. Серьезные проблемы физиологического свойства отодвинули переживания о Маше на периферию, где она была, вместе со старыми фотографиями, в архиве страстей. Боль физическая и страх отодвинули отношения, место которым, как оказалось, только когда все хорошо рядом, в первом круге, где семья, и только это было его заботой и болью. С.С. уже вторую неделю болтался дома, пил таблетки и был наедине с собой – семья отдыхала в Турции, им было хорошо, С.С. старался их не беспокоить своим состоянием, но остро чувствовал одиночество. Быть одному было С.С. совсем нестрашно, наоборот, новые ощущения без чужого глаза легче осваивались в его голове, сочувствия он не переносил. Сам по природе своей он был глуховат к чужой боли, прятался от нее, внутренне избегал находиться рядом с несчастьем, верил, что неприятностями и проблемами можно заразиться, как инфекцией. Жена всегда упрекала его за нечуткость и полное безразличие к чужому страданию – не важно, подлинному или мнимому. Сочувствовать он не умел, не хотел и даже злился, когда жена жаловалась ему на свои болячки, был нравственно глух и невнимателен. В то же время мог всплакнуть у телевизора по поводу голода в Йемене или Ботсване.
К вечеру стало легче, и он позвонил Маше сам, начал тяжело, потом разошелся, шутил, опять отсылал ее в новую жизнь, к сильному мужчине, который будет всегда рядом. Маша слегка сопротивлялась, говорила, что ей никто не нужен, устала очень любить без перспектив, говорила, что больше никогда не откроет дверь в свое сердце, будет жить просто, без затей, страданий и самоотречения. С.С. между прочим, вскользь, спросил, как всегда, любит ли она его, старого ишака. Через паузу со своей жесткой прямолинейностью она со вздохом сказала, что уже нет, но это ничего не значит, будем вместе, пока получается. С.С. остолбенел, и удушье накатило черной волной. Он на секунду потерял сознание, не веря услышанному. Он, как идиот, переспросил, так ли он понял, и еще раз услышал то, что слышать не хотел и не ждал. Он бросил трубку, успев сказать ей, чтобы она пошла на… Десять минут он проглатывал этот подарок, комом застрявший в голове, и не мог переварить его; как это может быть – после всего, после всех передряг, когда все как бы наладилось – и все под откос, снова черная мгла, и мозг ищет рациональных объяснений. Решил резко подвести черту, закурил и позвонил вновь, собранный и готовый к решительным действиям и словам. Голос Маши был напряженным и дрожащим, она ответила: «Да», и С.С. без подготовки выстрелил речь, содержание которой он помнит до сих пор слово в слово, как бы выбитой на памятнике могильном его высокому чувству. Он сказал: «Извини за грубость, это больше не повторится, не любишь – не надо, тогда и всех причитаний и фальшивых слов не надо, не надо ничего, обойдемся без сострадания, больше не звони, не ищи, переживем как-нибудь. Есть вопросы или комментарии?» Молчание. «Нет? Очень хорошо, успехов в личной жизни». Конец связи. Связи, конечно, конец не пришел, время еще не подошло, с этим надо было что-то делать, надо как-то разобраться, и С.С. начал опять на своей мельнице молоть в муку свои мысли и искать ответ на вопросы, которым нет решения. Это был второй круг ада, в который он вступил после исторических событий зимой двухлетней давности. Телефон он выключил от страха перед желанием позвонить и продолжить выяснение обстоятельств. Спланировал дела на следующую неделю, чтобы отвлечься от новых реалий, зная, что эти штучки не работают, все-таки подготовился к бою, победы в котором ему не достанется никогда.
Опять, как в прошлый раз, телефон немым укором торчал в кармане и соблазнял новыми звонками, в которых можно было еще и еще раз разжигать пламя ненависти и злобы, добивать близкого человека жестокими словами, правды в этих словах не было, только боль нежеланная, хотелось позвонить, утешить, узнать, что да как, но рука не поднималась. С.С. ждал ответных действий, слов, слез, утешения, возврата в состояние наличия прежнего трепета и равновесия. Держался он целые сутки, находил себе дела, на телефон смотрел, боялся пропущенных вызовов, их не было, сам не звонил, постоянно крутил в своей мельнице-голове последние слова. «Не любит?» Вот, е.т.м., хорошее дело, а кто право дал, кто разрешил рвать сердце, кто вправе решать твою судьбу своими мерзкими ощущениями? Не имеешь права, сука драная! Злоба душила, но внутренне он понимал, что решение ее не блажь, не желание обидеть, а выстраданная боль, усталость и желание успокоить себя, жить без надрыва, без болезни душевной, спасти себя наконец от внутреннего раздрая, тянущегося уже так долго. Отношения двух людей имеют свою логику, они должны чем-то завершиться – браком или разрывом. Срок любви, как и всякому процессу, есть. Если нет хорошего финала, как в Голливуде, будет плохой – как в жизни. Цивилизованно заканчиваются отношения в плохом кино и в ток-шоу, а в реальной жизни все грязнее и материалистичнее. Хорошо, если просто дракой, слезами и временной ненавистью. А если дурной сценарий, суицид, кухонный нож или скалкой по голове? Ненависть и отчаяние, пока больше ничего в С.С. не было, хотелось убить и забыть. Страстно хотелось узнать, как она – что чувствует, жалеет ли об утраченном, мучается, желает ли все вернуть, покаяться, попросить униженно, все отыграть назад? Назад! Не выйдет, сука! Сдохнешь в тоске, поймешь, тварь, чего лишилась, ответишь за свою гнусность! Может, тебе еще шубу подарить за примирение? Хуй тебе в морду! Других ищи лохов! Разводи их! Тут больше не обломится, харе! Злость проходила, С.С. понимал, что его жестокие сценарии – это только боль и реакция на потерю; какие шубы, в них ли дело, за покой и радость меховой фабрики не жалко. Телефон молчал, С.С. сам крепился, не звонил, пьеса еще не сыграна, и в каком она акте играется, он не знал. Терпения хватило на два дня, позвонил на третий день, решительно и нервно придумал крепкий повод – отдать мифический долг. Водитель поехал, отдал, С.С. сидел в ресторане, сжавшись в комок, и ждал реакции на пробитый им первым заговор молчания. Спросил у водителя, как это было, как выглядит, ничего особенного не узнал, позвонил опять, якобы проверить исполнение своего задания. Говорил с Машей холодно, отрывисто, пытался прочитать в родном голосе отношение к себе. Проанализировать ничего не удалось, сеанс был кратким и, кроме напряжения и раздражения, ничего не принес. Злобы и ненависти в нем уже не было, он стал думать, что пересиливать себя не надо – зачем
