ленцой и раз в квартал. Детей своих Сергеев любил, но наблюдал за ними периферическим зрением, то есть он их видел, но как-то издалека и нечетко.
Он не всегда был таким – когда-то он был нежным и трепетным, дарил жене цветы после какой-нибудь гадости, учиненной по молодости лет, но потом закалился в семейных ристалищах и перестал себя укорять за несоответствие литературным образам настоящих мужчин и просто граждан, у которых работало второе полушарие, отвечающее за совесть.
Мысли Сергеева уже целый месяц находились в Жулебине в однокомнатной квартире на восьмом этаже, где жила Жанна – женщина из фирмы половой доски, с которой он познакомился на рабочем месте, она впаривала гражданам шведский продукт с гарантией на шесть лет. Сергееву не нужны были ее гарантии, он хотел ее без гарантий и предварительных условий, пер на нее, и его пакет предложений был безупречен. Он предлагал ей любовь по месту жительства и желательно сразу, без прелюдий, объяснив, что женат и времени у него немного.
Жанна с возмущением отвергла его предложение, несмотря на нынешнее одиночество по причине краха семейной жизни с гражданином США, который взял ее в жены по Интернету и чуть не убил на почве сексуальных домогательств в извращенной форме (он любил душить женщин). Она сначала с пониманием относилась к его странностям, но его сестра рассказала ей, пожалев, что она вторая, первую жену он удавил.
Она сбежала на родину, как только пришла в себя и решила, что больше никогда не ляжет в постель с представителями отряда приматов. Сергеев не знал ее грустного экспиренса и поменял тактику.
Он названивал ей целую неделю и рассказывал про армию и анекдоты из Интернета, дышал в трубку, изображая печаль, и напирал на то, что он страдает от неразделенной любви. Он сломил ее оборону, послав ей эсэмэс с котиком и рингтон с песней «Останусь пеплом на губах».
Такого не могла выдержать любая Жанна, и она поддалась. Сергеев достиг желаемого и ушел домой. На супружеском ложе он долго размышлял, почему она в апогей наслаждения грязно ругалась на иностранном языке. Что-то здесь было не так. Сергеев не стал ждать до утра, прокрался в ванную и позвонил ей под шум сливного бачка. Без предисловия он спросил:
– А что бы это значило?
Жанна ответила, что это пагубное влияние американского брака, муж вынуждал ее, вскормленную Тютчевым и Пушкиным, говорить эти мерзкие слова. Она уже любит Сергеева, а привычка осталась на уровне подсознания.
Сергеев на этом уровне тоже любил это, но попросил впредь использовать великий и могучий, а к словам претензий нет – он любил, когда женщина выражается. «Пусть говорят», – шутил он и смеялся при этом, как жеребец, глядя на ведущего этой передачи. Он ему не верил, подозревая, что тот носит под костюмом стринги с кружавчиками.
Роман его с Жанной набирал обороты, каждую пятницу Сергеев встречался с ней в караоке-баре, кормил ее и себя не забывал, потом они пели по три номера песни советских композиторов. Сергеев пел плохо, но с большим желанием всегда одни и те же песни, Жанна тоже любила это дело, она всегда заканчивала песней Пугачевой «Не отрекаются любя» и срывала аплодисменты у постоянных посетителей. Из особо отличившихся там было четыре персонажа: бывший начальник уголовного розыска из Тамбова на пенсии, он пел всегда одну песню про уток и всего один куплет, потом звучала только фонограмма. Что ему сделали утки из второго куплета, Сергееву было непонятно, но он в душу не лез – здесь это было не по понятиям. Вторая группа исполнителей из двух человек, находящихся в федеральном розыске уже шесть лет, пела дуэтом «Написала Зойка мне письмо» и песню «Про музыкантов и воров, и участковый будь здоров». Они пели и улыбались ветерану МВД.
Самым загадочным был певец весь в черном. Сергеев знал его по телевизору: он был депутат, очень русский патриот, но пел всегда странную песню «Скрипач аидиш Моня». Эта песня Шуфутинского не оставляла сомнения, к какому народу она адресована. Что находил в ней депутат, одному Богу известно, а вот кому он молился – большой вопрос.
После обязательной программы пения в Жулебине начиналась произвольная. Сергеев, утомленный монотонностью супружеской жизни, склонял Жанну на балконе под страхом сбросить на газон или просил надеть передник от школьной формы дочери. Вообще развлекался как мог, а мог он уже плохо.
Жанна поощряла его фантазии: после американского импотента родной человек все-таки, так хотелось поддержать отечественного производителя.
В последнюю пятницу месяца он испробовал на ней все, что успел вычитать в Интернете на сайте «Это вы еще не пробовали», и решил применить американскую технологию.
Душил он неумело, но энергично. Жанна поняла, что и на этом полушарии у нее облом, выгнала Сергеева, а в следующую пятницу скрепя сердце согласилась на встречу с женщиной из центрального офиса в Стокгольме, обещавшей повышение.
Сергеев не расстроился: он теперь ходит в кофейню, где нуждающиеся студентки слушают его херню за оплаченный ужин и иногда душат его самого с предоплатой.
Корпоратив
Мода нынешнего времени называть любую пьянку корпоративом раздражала Сергеева.
Люди пили всегда, кто-то каждый день, на заводах и фабриках все ждали 11 часов и посылали в магазин молодого пролетария, и он проносил на груди и в штанах водку или вино, нес их бережно, как «Искру» или листовки, и потом в обед начинался ежедневный корпоратив, после которого никто уже не работал – все ждали конца рабочего дня, чтобы добавить, а потом поговорить, почему плохо живем.
Сергеев работал в НИИ, у них был спирт для протирки контактов, и они с коллегами пили его каждый день и много говорили о несовершенстве мира. Спирт на рабочем месте – огромная привилегия, и Сергеев, ответственный за его получение, был в большом авторитете.
Компания у них в отделе была особенная: все люди интеллигентные, на работе много читали и пили, а потом начинались рассказы – кто, когда и с кем.
Особенно выделялся один старший научный сотрудник Б. Он обладал редкой особенностью погружаться в прошлое. По мере опьянения он начинал вещать: после первого стакана говорил, что после войны работал в спецподразделении по ловле диверсантов в подмосковных лесах, после второго признавался, что он сын Зорге, на третьем стакане представлялся участником Куликовской битвы, и ему уже не наливали.
Все знали, что он не служил в армии, в НИИ попал как зять замдиректора, в науке шарил не очень, но, как член партийного комитета, имел авторитет. Его прятали в кладовке с инструментами, и до утра он стонал там, погруженный в свое пьяное прошлое.
Сергеев после перестройки подсуетился и, будучи к тому времени замом в своем НИИ, сумел приватизировать его, отправить на пенсию директора-академика, которому было уже девяносто лет, но он не собирался на покой – к нему никто в кабинет не ходил, он приезжал, садился в кабинете, ему приносили чай, и он дремал или читал одну и ту же газету, где был напечатан указ о награждении его Ленинской премией за прибор, который он изобрел по чертежам, украденным в Америке славными органами.
С тех давних пор он наукой не занимался, боролся за мир в различных международных организациях. Так и жил, пока Сергеев не отправил его на покой, обещая похоронить на Новодевичьем с ротой почетного караула.
Старика вынесли из кабинета завхоз и водитель, он плыл по лестницам цитадели науки, и в руках его была фотография, где он с Эйнштейном в Стокгольме на фоне ратуши.
Сергеев начал строить корпорацию и к Миллениуму построил себе дачу, дом в Монако и шале в швейцарской деревушке на имя жены, верного друга и соратника.
Людей своих, работающих на него, он любил, платил, правда, мало, но праздники для них устраивал с артистами и поляну накрывал, денег не жалея, – пусть порадуются два раза в год, почувствуют заботу и ласковую руку барина.
Сам он любил артисток: после выступления приглашал в отдельную комнату и говорил с ними, лишнего себе не позволял, ну мог иногда выпить на брудершафт или ущипнуть за сосок, в крайнем случае и кое-куда проникнуть ручками своими – кличка у него была Рукосуй, – а так больше ничего не позволял, верующий человек был, жертвовал на храм и заповеди соблюдал, кроме двух: не укради и не желай жены ближнего.
