Стоишь у обрыва, заложив руку за пазуху, — и ум твой мутится, и язык немеет. Кто еще видел, кто еще на потребу имел столько див дивных? «Нет, это сон, я сплю, это обман зрения…» — говоришь ты сам себе — и лишаешься сознания. Ведь они же новые — эти палаты и храмы? Почему же нет в них ни звука? Почему они молчат?
Ах, меч вражеский их уничтожил.
Теперь ты веришь, о мой верный народ, что в стране твоей тьма таких городов, либо огнем сожженных, либо мечом уничтоженных, а тебе остались лишь голые камни, чтобы ты видел их и лил слезы; чтобы, предавшись горю, собрался с мыслями и сделался храбрым армянином; чтобы под могучей, доблестной рукой русских отдохнул ты немного и стал бы оберегать свою страну, проливать свою кровь, защищать свой народ, и стяжал бы себе имя.
Было тихо, как на погосте, когда наши путники в полночь прибыли сюда.
Много нужно смелости, чтобы в такую пору, в таком пустынном, диком месте решиться сделать привал.
Быть может, наши усталые путники и не заехали бы сюда, но лунный свет, верхи храмов и крепостных башен — и невежество — ввели их в обман и закинули в этот ад кромешный. Они не слышали даже и названия города Ани — где ж им было знать, что еще существуют его развалины?
В тот миг, когда они издали увидели торчащие оконечности зданий, они уже были не на русской земле, а снова на земле разбойников.
Правда, петушиного пения не было слышно, но до них доносились с гор лай собак пастухов, и они, уже не глядя, помчались вскачь, но когда въехали в эти безмолвные, печальные стены, — не приведи бог врагу твоему! — подумали, что попали в какой-то склеп или на кладбище, им показалось, что от каждого стука конских копыт, даже от собственного их дыхания горы и ущелья приходят в ярость.
Каждый, наверное, по себе знает, что когда проходишь в темноте даже мимо простого кладбища или стоящей в развалинах церкви, сердце падает, тело пробирает дрожь, тысяча мыслей терзает душу; камни кажутся человеку дьяволами и разбойниками, будто хотят съесть его, — и нередко он даже лишается чувств.
А происходит это оттого, что человек привык, видя дом или иное строение, полагать, что там и люди живут, но потом, не слыша ни звука, он невольно начинает думать, что там непременно обитают злые духи. Иначе какая же сила в иссохшем мертвеце или в разрушенных стенах? Что могут они нам сделать?
Кто после этого осмелится подойти близко к подобной церкви или войти в какую-нибудь башню, да еще в такой стране, где под каждым камнем отсекались сотни голов, где в каждом ущелье тысячи людей насильственно лишались, жизни?
— Ребята! Меч злого сатаны играет над нашими головами! — крикнул твердым голосом храбрый Агаси. — В таком-то месте и нужно проявить мужество. Приготовьте оружие и доспехи, дайте коням отдохнуть, и если, бог даст, до утра наши головы уцелеют, тогда и посмотрим, в какой это гедаргялмаз[171] занесло. Робость тут некстати. Напоите коней, отведите к стене, а я возьму собаку да тихонько поищу, погляжу, безопасно ли нам тут или опять придется кровь проливать, либо свои головы шашкой защищать, либо чужие резать.
Очень просили его товарищи воздержаться, но он не послушался, — вскинул ружье на плечо, проверил пистолеты, призвал святого Саркиса и зашагал.
Безумен тот, кто голову свою обрекает смерти, — но Агаси давно уже от своей головы отказался.
Верная собака шла, ни на шаг не отходя от него. Едва только чуяла какой-нибудь запах или слышала шорох, — останавливалась, отставляла заднюю ногу, долго прислушивалась и шла дальше.
Не успели они немного отойти, как из дверей одной из церквей свет ударил в глаза Агаси, — в церкви горел огонь. Глаза Агаси налились кровью. Он и не подумал в ту минуту, что в подобном месте, кроме воров да разбойников, быть некому, — и прямо пошел на огонь.
Не приведи бог, что представилось его глазам! Человек десять курдов сидели посреди церкви вокруг костра и жарили шашлык. Ели прямо с вертела, смеялись и, словно чуткие охотничьи собаки, бросали взгляды то на дверь, то в углы.
Разбойник, какой бы зверь он ни был, частенько боится собственной тени.
Не успели они приложить руки к глазам и разглядеть тень в дверях, как Агаси тихим шагом вошел внутрь, с каменным лицом, не поздоровавшись, подошел к огню, протянул руку и взял себе вертел с шашлыком.
Лицо его было мертвенно бледно, движения бесстрашны, появление в столь неурочное время так необычайно, что курды не усомнились признать в нем выходца с того света. Язык у них прилип к гортани, руки опустились.
И в самом деле, как могли они подумать, что живой человек в такую пору отважится войти в это разбойничье гнездо, когда и сотня людей даже днем страшилась пройти мимо, когда уже тысячу лет люди не осмеливались сюда заходить, не решались обитать в этих готовых жилищах.
Агаси тоже казалось, что перед ним не люди. Нахмурив лицо, угрюмо повел он глазами. По-курдски он слова сказать не умел, но это как раз его и спасло. Заговори он, те сразу узнали бы, что это человек, а не дьявол, и растерзали бы его на куски.
Часть шашлыка он с вертела съел, а часть кинул в огонь. Потом полюбовался на отменное устройство и красу храма, покачал головой.
Курды, как одеревенелые, остались сидеть на своих местах. Когда он вперил в них свой угрюмый взгляд, — они чуть не растаяли от ужаса.
Так морочил он их, пока не услыхал, наконец, шагов своих товарищей. Тут и собака радостно вбежала и стала ластиться к ногам хозяина.
Как только разбойники увидали собаку, пелена упала у них с глаз, — все вскочили, каждый бросился к своей шашке, чтоб изрубить его. Но у первого же, занесшего шашку, голова тотчас оказалась рассеченной надвое, да и оба пистолета нашли свою добычу.
Схватив кинжал, Агаси воскликнул:
— Ребята! Голубчики мои! С нами бог! Загородите выход, мы их заколем — нынче же ночью принесем в жертву!..
Как только прозвучала армянская речь, — вдруг стены словно сами заговорили:
— Пощады! Да будет благословенна земля, откуда вы пришли, помогите, освободите нас, — всем домом, всем семейством станем рабами вашими!..
Когда человек пятнадцать курдистанских армян тоже с той и другой стороны подняли головы и захватили оставшиеся шашки и копья курдов, — звезда разбойников закатилась. Восемь было убито, двое лежали раненые, — их тоже прикрутили к коновязи.
Лихое было дело! Никогда храбрость человеческая еще не совершала подобного благодеяния.
Курды согнали сюда из карсских сел девушек, мальчиков, молодых женщин, ребят, грудных младенцев, связанных тысячью веревок, намереваясь подарить их сардару либо отвести в Ахалцых и там продать[172].
Когда же люди не станут на колени, не поклонятся тому, кто дарует им жизнь?
Но богатырь Агаси сам кидался им на шею, сам их развязывал, осыпал ласками то ребенка, то мать, поощрял их славить бога, возжигать ладан и свечи святому Саркису, — их, дескать, милость, а не его заслуга.
Ни одна ночь еще не видела подобного света, столь великой радости жизни. Освобожденные и освободители, глядя друг на друга, думали, что они на небе, не на земле.
Немного отдохнули и стали разбирать имущество разбойников — одежду, доспехи, конскую упряжь, хурджины. Вот благодать!.. На каждом оказалось на добрых сто туманов всяких украшений, серебра, золота, не говоря уже о деньгах, — цена тысячи сгубленных жизней!
Агаси ни на что и смотреть не стал. Он послал за конями, ввел их внутрь и не без тревоги стал спрашивать курдистанских армян, можно ли здесь провести ночь в безопасности.
— Ага, за голову, за жизнь твою собою пожертвуем, — но, право, мы сами не знаем, остался ли тут еще кто из этих сукиных детей или нет. Настороже быть — дело хорошее. Из их когтей и собака не вывернется, — куда уж человеку. Но теперь, слава богу — если и тысяча встанет перед нами таких зверей, мы им покажем, проклятым. Дай только нам шашки в руки, — знаем что делать, как себя не осрамить перед
