– Ладно, – со вздохом говорит Галя.
Поднимается и неохотно переходит на кухню. Я же выключаю телевизор и сажусь за письменный стол. В действительности, заниматься работой у меня никакого желания нет, но ничего не поделаешь, сказано – теперь придется, по крайней мере, изображать занятость. Это единственное серьезное основание, чтобы в комнату ко мне никто не заглядывал. Больше всего я сейчас хочу остаться один.
На столе белеет листочек с заметками по докладу. Это то, что мы набросали сегодня утром с Никитой и Авениром. Примечания, небольшие вставочки, попутные соображения. Их необходимо согласовать с базисным текстом. Я придвигаю листочек и вчитываюсь в свой торопливый неразборчивый почерк. Последнее время он у меня стал явно портиться. Я что-нибудь быстро записываю, буквально в две-три закорючки, а на другой день начинаю мучительно соображать, что здесь имелось в виду. Бывает так, что вспомнить не удается. Вот и сейчас я не могу разобрать в записях сразу несколько слов. Я их подчеркиваю, а затем формулирую – то же самое, но иначе. К счастью, на смысле заметок это принципиально не сказывается. Работа постепенно налаживается, у меня даже появляется к ней некоторый интерес. Так обычно и происходит, если себя заставить. Правда, потом за это придется расплачиваться вялостью и апатией. Силы человека не безграничны, существует предел, их нельзя вычерпывать до самого дна. Усталость будет накапливаться в каждой клетке. Я знаю, что завтра мне этот вечер припомнится.
Но это будет завтра, то есть – неизвестно когда. А сегодня я просто рад, что, кроме доклада, могу ни о чем не думать. Это в какой-то мере спасает меня от жизни. Я работаю почти три часа и останавливаюсь только в половине одиннадцатого. Я мог бы, наверное, посидеть еще какое-то время: забрезжили некоторые идеи, их можно было бы немного развить, но весь мой опыт такого рода работы однозначно показывает, что умственные усилия надо заканчивать по крайней мере минут за тридцать до сна. В противном случае не успеет рассеяться рабочее напряжение в глубине мозга, заснуть не удастся – всю ночь пролежишь, ворочаясь с боку на бок. Это мне уже не раз приходилось испытывать.
Я убираю бумаги в ящик и намечаю, что следует сделать завтра. Завтрашний день всегда следует сметывать с вечера. Иначе он будет наполовину потерян. Затем я бреду на кухню и, вновь налив себе стакан молока, просматриваю сегодняшнюю газету. Честно говоря, я не очень понимаю, что там написано. Видимо, снова – война, и, видимо, значительно больших масштабов, чем предыдущая. Перебрасываются войска, военная техника. Заявления, резолюции, совещания, встречи на высшем уровне. Снимок солдат, бегущих в полной выкладке по пустыне. Снимок авианосца, с которого взлетает страшноватый обтекаемый истребитель. Видимо, они там с ума посходили. Я возвращаюсь в комнату и минут десять просто лежу в темноте, ни о чем не думая. Отдельные фразы доклада еще крутятся у меня в сознании. Это опасно, они могут достичь критической массы и вспыхнуть. Тогда мучительная бессонница обеспечена. Чтобы отвлечься, я начинаю слегка представлять, как это у меня могло бы быть с Гелей. Вот она, смущаясь, стаскивает через голову свой черный свитер. Вот я прижимаю ее и чувствую под ладонями горячую нетерпеливую женскую дрожь. Вот у нее – тук, тук, тук – стремительно колотится сердце. И вот она откидывает лицо и поднимает ко мне полуоткрытые губы. Я понимаю, что это – абсолютно немыслимо. Геле действительно восемнадцать, а мне действительно – уже сорок три года. Такой океан времени нам не преодолеть. И тем не менее, я это себе представляю. Это ведь только в профессиональной роли я – терапевт, не знакомый с сомнениями и превзошедший все тайны мира, а на самом деле я – обыкновенный, не слишком удачливый, сомневающийся во всем человек, утомленный существованием и жаждущий обновления. Мне тоже хочется начать все сначала. Мне тоже хочется верить, что странное чудо любви еще возможно. И где-то сразу же после этого я проваливаюсь в черноту. Дремота охватывает меня и погружает в спасительное забвение. Геля на другом конце города тоже, наверное, засыпает. Ночь, полная зыбкой мороси, смотрит сквозь занавешенное окно. Расплывчатые ее зрачки темны от отчаяния.
– 2 –
На конференцию я приезжаю примерно за полчаса до открытия. Я выхожу из автобуса, где в тесноте и утреннем людском недовольстве трясся почти двадцать минут, и сквозь переулочки, узенькими просветами примыкающие один к другому, движусь к зданию института. Настроение мое нельзя назвать боевым. Напротив, я чувствую себя так, словно набит сырыми опилками.
Это, конечно, результат вчерашней дискуссии. Вчера мы с Никитой и Авениром еще раз очень подробно обсуждали внутреннюю структуру доклада. Основные разногласия, вспыхивавшие, кстати, еще и до вчерашних бурных дебатов, это – в каком мере представлять имеющиеся у нас данные. Авенир, обычно становящийся в подобных случаях экстремистом, уже давно настаивает на том, что результаты следует представлять в полном объеме. То есть, не только саму концепцию «архетипической терапии», которая теперь, в общем, собрана и подкреплена аргументами, но и те прикладные форманты «первичного языка», которые нам к этому времени удалось наработать.
– Зачем мы будем морочить людям головы? – восклицает он. Если уж мы представляем новую архетипическую конструкцию, ее обязательно надо проиллюстрировать. Ее обязательно надо усилить внятными прикладными моментами, иначе все наши рассуждения останутся схоластическими.
Авенир повторяет это, наверное, раз двадцать. В некоторых случаях он бывает невыносимо упрям. Если уж занял позицию, сдвинуть его оттуда почти немыслимо.
С другой стороны Никита, насколько можно судить, уже провентилировавший данный вопрос с Ромлеевым, высказывается в совершенно противоположной тональности. Он полагает, что с преставлением прикладных наработок торопиться не стоит. Всегда следует приберечь что-то на будущее. Через год, по слухам, на Мальте соберется новая конференция, посвященная, кстати, именно педагогической терапии, там мы и сможем представить те результаты, которые пока придерживаем.
– Мы же хотим поехать на Мальту? – спрашивает он Авенира.
Кроме того, здесь просматривается еще один любопытный аспект. Форманты «первичного языка» – это наше собственное «ноу-хау»; то, что в дальнейшем может приобрести определенное коммерческое значение; те технологии, которые нами еще по-настоящему не разработаны, и всегда есть опасность, что кто-то перехватит инициативу. Давайте не будет дарить другим то, чего у нас самих еще нет. Давайте пока ограничимся чисто теоретическим представлением нашего направления. Для первого раза, мне кажется, будет вполне достаточно.
Никита излагает свою позицию мягким голосом, улыбаясь, поглядывая поочередно то на меня, то на хмурого Авенира, всем видом своим демонстрируя склонность к разумному компромиссу. Это его манера вести дискуссию. Никита считает, что резкость и эмоциональность суждений только отталкивают собеседника. Если хочешь, чтобы оппонент согласился с твоей точкой зрения, не навязывай ее, а, напротив, немедленно иди на уступки. Тогда и противоположная сторона будет вынуждена тебе уступить; то, существенное, с чем вы оба согласны, и станет общим решением.
В принципе этот метод единственно верный. Я и сам во время дискуссии стараюсь придерживаться именно таких правил. Совершенно незачем напрасно раздражать оппонента. Гораздо логичнее пробудить в нем приязнь и желание с тобой согласиться. Вот только, к сожалению, сегодня у Никиты это получается много хуже обычного. Мы все устали, возбуждены и, вероятно, плохо себя контролируем. За мягкими интонациями Никиты проскакивает некоторое раздражение. Авенир это чувствует и сразу же ощетинивается всеми своими колючками. Выясняется, что ни на какую Мальту он даже не собирается. Что он Мальты не видел: типичное средиземноморское захолустье. У него на Мальту вообще нет времени. Он, Авенир, предпочитает работать, а не разъезжать, как другие, по разным международным тусовкам. Если разъезжать по тусовкам, уж точно ничего путного не придумаешь. Надо не по тусовкам болтаться, а шаг за шагом продумывать «ностратическую» тематику. Так что, пожалуйста, катитесь на свою Мальту. Лично он, Авенир, за это время свинтит еще пару формантов. Во всяком случае, это будет полезнее.
Вот в таком духе у нас идет разговор. Моя положение здесь, вероятно, самое уязвимое. С одной стороны, я склонен согласиться с мнением Авенира: не стоит хитрить, если есть какие-то интересные данные, их, разумеется, надо представить. Нельзя же заранее подозревать всех в злокозненных замыслах. Слишком сомнительно. Такая тактика никогда себя не оправдывает. С другой стороны, мне чрезвычайно не хочется менять что-либо в уже готовом докладе. Я работал над ним почти две недели, отделал каждую фразу, выстроил, на мой взгляд, красивое смысловое повествование. Перелопачивать заново этот крепко сцепленный текст у меня нет никакого желания. Поэтому я занимаю примиренческую позицию. Для начала я отбираю у Авенира свою авторучку, которую он умудрился незаметно стащить, и говорю, что выступать с прикладными методиками сейчас, по-моему, преждевременно. Эта часть нашей работы еще сыровата, ее
