внутренний источник тревоги истощается сам собой. Нормализация происходит даже быстрее, чем ожидаешь.
Именно так я поступаю и в данном случае. Я откидываюсь на стуле и пытаюсь вяло, как будто по обязанности, отрефлектировать ситуацию, связанную с Мурьяном. Она представляется мне достаточно тривиальной. Если Геля переживает сейчас типичный «подростковый кризис» – «крушение парадигмы», «плавление идентичности» – и все крайности ее поведения связаны именно с этой довольно-таки мучительной трансформацией, то у Мурьяна, который старше ее лет на сорок, напротив, типичный «кризис сумеречного периода». Это тоже довольно-таки неприятное психологическое состояние, когда человек, оставив большую часть жизни уже позади, внезапно, точно при вспышке молнии, обнаруживает, что получил в итоге не то, что хотел. Он когда-то считал, что предназначен для великих свершений, а почему-то коптит потихоньку небо в редколлегии ведомственного журнальчика. Она ждал необыкновенной судьбы, которая вознесет его над реальностью, но как-то незаметно для самого себя превратился в заурядного обывателя. Самое же ужасное, что уже ничего нельзя изменить. Прошли годы, безвозвратно упущено время, силы, которые раньше казались неисчерпаемыми, растрачены неизвестно на что. Нет больше смелости бросить привычный уютный берег, поднять паруса на мачтах и выйти в новое плавание. Толчком к осознанию такой ситуации служит, как правило, чужой успех. Чужая удача, как солнце, внезапно высвечивает собственное убожество. Причем здесь негативно работает еще и такая психологическая особенность: свой успех всегда кажется справедливым, а чужой – прихотью обстоятельств. Свой – закономерным, а чужой – невыносимо случайным. Свой – достигнутым неимоверным трудом, а чужой – безо всяких усилий свалившимся с неба. В самом деле, с чего это вдруг – ему, а не мне? Это чрезвычайно привязчивое и очень мучительное состояние. Жизнь есть предчувствие счастья, которое брезжит на расстоянии вытянутой руки. Совсем рядом; уже вдыхаешь его; как абсолютная неизбежность. В голову не приходит, что его может почему-то не оказаться. И когда, по прошествии многих лет, его по каким-то причинам все-таки не оказывается, наступает «слепое ничто», полное разочарование, человек ощущает себя обманутым в главных своих надеждах. В юности такой «кризис сознания», конечно, гораздо острее, потому что психика не сформировала еще никакие защитные механизмы. Однако во взрослом возрасте, когда подобные механизмы уже сформированы, выясняется вдруг, что в этой ситуации они почти не работают. И тогда человек либо полностью угасает, меркнет, выдыхается, как будто никакого огня и не было, механически отбывает годы оставшиеся до небытия, либо погружается в трясину ненависти ко всему миру, скрупулезно подсчитывая каждую несправедливость, допущенную этим миром по отношению к нему лично. И уже не имеет значения, что несправедливости носят, как правило, иллюзорный характер, боль от них – настоящая, и заглушить ее не удается ничем. Вот в таком состоянии пребывает сейчас Мурьян.
Есть, правда, еще один путь. Это путь осознания личного краха – как естественного и закономерного продолжения жизни. Просто наступило для человека время метаморфоза, и теперь осуществляется переход в новую возрастную индивидуальность. Конечно, этот процесс очень болезненный. Конечно, он требует разрушения многого из того, что раньше составляло непременную фактуру существования. Здесь необходима своего рода «феноменологическая редукция»: все нагромождения современности должны быть вынесены как бы за скобки, первичные эйдосы, постулаты – очищены, желательно до самого основания, и человек, соединивший таким образом прошлое с будущим, должен, точно из ослепительной пены, родиться заново. Это сложное, по-видимому, многоступенчатое преобразование личности, и, конечно, здесь требуется «оператор», который бы отслеживал данный процесс этап за этапом. Причем, «оператор» может находиться как внутри преобразующегося сознания, если, разумеется, человеку такое свойство от природы дано, так и быть каким-либо внешним воздействием – психоаналитического, например, или психотерапевтического характера.
Последняя мысль представляется мне заслуживающей некоторого внимания. Я придвигаю к себе листочек, где аккуратно, по пунктам расписаны главы будущей книги; это – эскиз, который мы уже не раз обсуждали с Никитой и Авениром; и мелким почерком делаю примечание: «оператор метаморфоза». Потом, когда будет время, я об этом подумаю. Кто его знает, вдруг здесь действительно окажется что-нибудь интересное. Заодно я соединяю названия глав последовательными карандашными стрелками, а четвертую и седьмую, которые сюжетно перекликаются между собой, еще и дополнительной порывистой линией. Некоторое время я таращусь на эту причудливую картинку и неожиданно замечаю, что у меня, оказывается, получилась довольно связная лесенка разных психологических состояний. Причем здесь хорошо чувствуется системная зависимость уровней: каждый последующий из них является логическим продолжением предыдущего. Можно, пожалуй, даже определить крупные этапы преобразований: на первом этапе мы просто очищаем психику от напластований уродливой повседневности – эта и есть та феноменологическая редукция, которую я только что вспоминал; на втором, более высоком этапе, мы может выделить эйдосы, рождающие в человеке жизненную энергию, структурировать их, по крайней мере в горизонтальных координатах, и связать с теми качествами пациента, которые являются для него изначально присущими. Таким образом мы получим базисную структуру психики. А уже на третьем этапе, когда базис будет практически сформирован, когда поставлен будет фундамент (и хорошо бы с двукратным, возможно – трехкратных запасом прочности), когда можно будет не опасаться проваливания всей конструкции в подсознание, мы начнем проращивать из него новую личность. То есть, конечно, не новую, но – более «продвинутого» системного уровня. Какая логичная вырисовывается картинка! Целый конвейер последовательных психологических изменений! Несколько деформирует его только короткая шестая глава – там, где речь идет о сборке эйдосов в некую единую доминанту. Как-то это не укладывается в «этапы роста». Нет, нет, нет, шестая глава, здесь не на месте!
Я жирно зачеркиваю ее, чтобы она хотя бы зрительно не мешала, а затем вписываю тот же материал на полях, сбоку. Вот теперь схема действительно приобретает логическую завершенность. Честное слово, не стыдно будет показать ее Никите и Авениру! Какие у них станут лица. когда я выстрою перед ними этот красивый «конвейер». Непрерывная трансформация личности, перевод ее на все более совершенные смысловые уровни. Кстати, избавление таким образом от экзистенциального страха смерти, потому что смерть в данном случае будет представлять собой лишь одну из ступенек метаморфоза. Просто переход личности в качество небытия. Вознесение в то пространство, которое из наших координат не просматривается. Это еще, конечно, следует подкрепить соответствующей философской разверткой. Ну, развертку мы сделаем; что-что, а смысловые развертки мы делать умеем. Не так, разумеется, хорошо, как Кант или Гегель, однако хотя бы наметить матричный вектор мы вполне в состоянии. Насчет развертки можно, вероятно, не беспокоиться. А вот терять шестую главу, мне кажется, все же не следует. Хорошая глава, содержательная, сюжетная, сама по себе – маленькое научное достижение. Только вот куда бы ее теперь присобачить?
Я на несколько секунд задумываюсь, щурясь на лампу, а потом провожу карандашные стрелки от этой неудобной главы к каждой из ступенек «конвейера» (чувствую, что термин «конвейер» у нас приживется) и над каждой стрелкой рисую небольшой знак вопроса. И вот когда я взираю на получившуюся графическую конструкцию, которая столь густо исчеркана, что выделяется из всего лишь силой воображения, у меня вдруг шевелится странная мысль, что шестая глава, «доминанта», которую нам еще только предстоит как-то собрать, вовсе не являет собой естественный, пусть немного выламывающийся эпизод в книге, это что-то гораздо более общее, более концентрированное, что-то стоящее, как наблюдатель, над каждым отдельным сюжетом. Собственно, это и есть «оператор», могущий управлять всем процессом метаморфоза.
Я тщательно заштриховываю только что нарисованные знаки вопроса и минут пять, вероятно, тупо таращусь на исчерканный вдоль и поперек листочек. Больше никаких мыслей у меня не шевелится. Половина пятого, будильник тикает так, будто нарубает секунды. Ясно, что сейчас я из себя уже ничего не выжму. Я не в состоянии даже хоть сколько-нибудь оценить то, что сделано. Это – полная чушь или все- таки содержит в себе некий смысл? И то, и другое кажется мне сейчас одинаково вероятным.
Окна на другой стороне двора давно погасли. Шелестит мелкий дождь, единственная лампочка у парадной искажена течением капель. Она не в силах рассеять мокрую черноту города. Я выключаю свет и заваливаюсь в постель на неприятные влажноватые простыни. Отупение вовсе не влечет за собой немедленного забытья. Мозг до ужаса воспален, сердце постукивает, не предвещая жаждуемого спокойствия. Темнота в комнате – душная и живая. Точно бесформенное чудовище, притаившееся во мраке, караулит меня бессонница.
На другой день меня вызывает к себе Ромлеев. Ровно в девять утра, когда я только-только
