Мастер по свету

пропустила пару свиданий: температура, грипп, насморк, трясет, прости, никак было не выбраться. И он тоже уже пропустил: совпало с семейным праздником, как назло; ничего, ничего нельзя было сделать... Естественно – обманутые ожидания. Мусор надежд, под фантиками которых – разочарование... А потом уже и подруга (приятель) вежливенько так отказала. Понять тоже можно – каждый четверг допоздна просиживать на работе. Этого никакая дружба не выдержит. Опять кафе на Садовой, где даже притронуться под чужими взглядами и то проблема. Поцелуи на улицах. Быстрое, будто случайное, украдкой, прикосновение. А как еще? Для любви этот город совершенно не приспособлен. Не в гостиницу же идти? Мучительная, до боли в висках, изматывающая ситуация. На самом деле, не город – жизнь не приспособлена для подобных историй. А для чего она вообще приспособлена? Бродить часами, оскальзываться, спотыкаться, ежась, вздрагивая от холода? И, разумеется, из слякоти, из уныния всплывает у них вопрос – а что если? Что если, вот так – вдохнуть глубоко, взяться за руки, шагнуть в неизвестность, которая перед ними приоткрывается? Но ведь абсолютно, абсолютно немыслимо! А Динку куда? Ты сможешь к ней относиться, как к собственной дочери? Для нее это будет такая трагедия. И потом, все-таки главное – негде, негде! Вот если б как-нибудь извернуться, выкроить из этого мира что-то малюсенькое свое? Как- нибудь, где-нибудь, из чего-нибудь, из кусочков слепить, из щепочек, из ненужных обрезков?.. Ведь только за уголочек какой-нибудь зацепиться!.. Мечты, безнадежно сдуваемые городскими ветрами... Ничего, разумеется, из этого мира не выкроить. Самый последний курятник где-нибудь за Рыбацким – это неподъемная тяжесть. Никогда столько не заработать. В сорок лет ничего толком не начинается... Вот и не расцепить пальцы, не отодвинуться, не вздохнуть, не отойти ни на шаг, не расстаться, не отвести взгляда. Отпустишь – все, растаяло в ясных сумерках. Тем более что – весна, сладкий воздух, головокружение, которое принимаешь за счастье, бледное, как обморок, небо, сырые, в проточинах, будто из снега, очертания зданий... Ни за что, ни за что, еще секундочку, миг, мгновение, еще одну легкую дольку времени...

Времени, кажется, вообще больше не существует. Лето наваливается жарой и уходит – оставив после себя спекшийся камень улиц. Заметки на моем столе выцветают. Вместо них теперь – пачечка плотных страниц, придавленных машинописными строчками: несвязность экономических ареалов... потеря дифференцируемости... заторы в коммуникационных сетях... Мелкими, незаметными трещинами покрывается мироздание...

Впрочем, кого это интересует? Пальцы разжались, память о прошлом выветривается быстрее, чем жар из камня... Разве у них что-нибудь было? Разве – это не сон, рожденный асфальтовыми, одуряющими испарениями?.. Он, наверное, еще не выдерживает – звонит ей, улучив минуту, когда остается дома один. Она растеряна – муж, дочь рядом, как разговаривать? Тоже, наверное, не выдерживает, звонит ему, может быть, через пару суток. У него что-то с голосом – не продавить в горле самые простые слова. Это кто? – спрашивает жена. – Да так, ничего особенного... Вот, даже никому не расскажешь... Действительно – наваждение, петербургский мираж, почудившийся сквозь сутолоку повседневности... И только – крохотная заноза в сердце. Вроде бы уже заросла, не чувствуется, дышишь почти свободно. Вдруг, при каком-то неосторожном движении начинает саднить. Видимо, возраст. Что-то такое попринимать, сходить на всякий случай к врачу. А это не возраст – дожди, фантомные боли, воспоминание о том, чего нет... И теперь, когда он, стиснутый, полусонный, мчится под землей в электрической желтизне, когда кругом грохот, упорное отчуждение взглядов, ему иногда кажется, что если бы мастер, который расписывает декорации жизни, поставил бы их хоть немного не так, свет дал бы сильней, задники бы чуть-чуть отчетливее подмалевал, какую-нибудь ерунду, чепуховину, воздух, самые пустяки, то и все остальное тоже могло бы сложиться иначе. Сюжет был бы другой. Ничто бы не ныло сейчас в бликах непрожитого... И ей тоже время от времени представляется, что если бы мастер по свету, вылепивший когда-то, вероятно из прихоти, этот безнадежный мирок, хотя бы изредка, хоть чуть-чуть заботился о своем творении, нелепостей бы убавил, углов, гвоздики бы какие-нибудь подтянул, то и жизнь, вероятно, была бы совершенно иной. Немного легче, быть может, теплее, проще, немного осмысленнее... Но нет мастера, некому поправить, наладить. Лучше не думать, не прикасаться, начинает болеть, кошмар, ни один врач не поможет...

И, наверное, будет еще встреча в метро. Ее внесет, закрутив, предположим, в переднюю дверь вагона: протащит куда-то, прижмет к противоположному выходу. Его внесет, предположим, в среднюю дверь, опять-таки – развернет, прижмет, стиснет, так что не шевельнуться. И в эту секунду – промельк, что-то знакомое. Мгновенная духота, слабость, испарина от плащей и курток. Ничего здесь не изменилось с советского времени. Только не оглядываться, нет-нет, ни за что, ни за что... С бьющимся сердцем – до «Технологического института»... С таким же бьющимся звонким сердцем – до станции «Пушкинская»... Потом пришлось выйти, сесть – нечем дышать.

И это уже действительно – все. Дальше – холод, слякотная зима, смена сумерек, тлеющая, как память, заноза в сердце. Никогда больше, нигде, ни разу... Набережная, фонари в ореолах, морось, въедливые разводы от соли...

Вот так всегда в этой жизни – ничего, ничего, всегда – ничего, всегда, всегда.

Хоть не живи вовсе.

И что с этим сделаешь?..