Ганс-Улоф пришёл в замешательство. Это прозвучало неподдельно, хотя ведь кому-то уже изначально было ясно, что она победит. Неужели ей ничего не сказали? Походило на то. Но почему? Неужто и она была лишь пешкой в игре, которую вели другие? Более могущественные. Более бессовестные.
Он встал. Больше он не мог выдержать ни минуты. Под удивлёнными взглядами он направился к двери, нажал на ручку и вышел вон из этого помещения, не вынеся его духоты, и остановился на галерее, где было тихо и прохладно. Стоя у перил, он слушал сдержанный гул внизу, где репортёры с камерами терпеливо выжидали своего часа, смотрел в пустоту и тоже ждал, когда его отпустит гнетущее чувство.
Внизу фойе пересекал мужчина с растрёпанными светлыми волосами в толстых роговых очках. Для спешки не было никаких причин, пресс-конференция начнется не раньше, чем через час. Да и мужчина не то чтобы куда-то торопился, а бежал просто по привычке. На полдороге он, кажется, почувствовал, что за ним наблюдают, поднял голову и посмотрел на Ганса-Улофа таким проницательным взглядом, что тот отступил от балюстрады.
Ждать оставалось ещё больше часа. Ганс-Улоф вдруг заметил, что его нервы напряжены так, что готовы разорваться. Пресс-конференция означала бы освобождение. Похитители Кристины увидят её – будет прямая трансляция по телевидению – и узнают, что их план удался. Худой молодой человек поднимался по лестнице с пристёгнутым к рубашке пропуском, держа под мышкой ноутбук. Охранник пропустил его. Ганс-Улоф знал его; это был веб-дизайнер, который вёл интернет-сайт Нобелевского фонда. Он обязан был вывесить в Интернете текст пресс-релиза в тот момент, как только он будет зачитан внизу в зале Валленберга. Еще час.
Какой смысл ждать здесь? Лучше, если к моменту возвращения Кристины он будет дома. Да, вот именно. Сейчас он пойдёт домой. Он выполнил свой долг – перед Нобелевской премией и перед своей дочерью.
Но всё же он не ушёл. Почему-то не мог собраться с силами. Вместо этого он сел на один из диванчиков на галерее, слушая гул отдалённых голосов в фойе, шум одиноких шагов, временами шорох дождевой мороси о стёкла. Пахло влагой, моющими средствами, кофе…
Кофе. Он встал, пошёл вдоль галереи в сторону обеденных залов. Медленно. Времени было много. Неторопливо взял одну из чашек, выставленных на красиво накрытом столе, налил себе кофе. Потом подошёл с чашкой к окну, смотрел наружу в серый день и пил маленькими глотками, сосредоточившись на горьком вкусе. Лишь бы не думать о том, что произошло только что в зале собрания. Лишь бы не думать об этом.
Когда с ним кто-то неожиданно заговорил, он вздрогнул так, что пролил кофе себе на костюм.
– Ах, как мне жаль, Ганс-Улоф, извините меня! – То была Марита Аллинг, одна из немногих женщин с составе Нобелевской коллегии. Коренастая дама лет пятидесяти в очках в золотой оправе, склонная к пышным причёскам с высоким начёсом и занятая исследованиями лейкемии. Она схватила из подставки целый пучок бумажных салфеток и протянула ему. – Как глупо с моей стороны; надо же было видеть, что вы погружены в свои мысли. Вот, возьмите… О боже, ваш костюм. Надеюсь, эти пятна выведутся? Я, естественно, оплачу вам чистку.
– Ничего, не так уж это страшно. – Но, разумеется, было страшно. Серый костюм с узором «гленчек», последний, который ему выбрала еще Инга, а коричневая жидкость въелась в светлые волокна между тёмных полосок, как кислота. Ганс-Улоф отдал ей чашку и пытался оттереть залитые места. – Я сам виноват, надо было смотреть.
– Не трите, только развезёте. Надо промокать, чтобы впиталось в салфетки… Подождите, я еще возьму. – Она целиком опустошила подставку для салфеток, забрала у него уже намокший ком и бросила его в стоящую поодаль корзину для бумаг с ловкостью, которая выдавала многолетний опыт лабораторных работ. – Я знаю одну хорошую химчистку в городе, действительно очень хорошую. На Сергельгатан. Вы не поверите, какие они мне спасали безнадёжные блузки и блейзеры.
В принципе он был рад, что она болтала, а он тем временем мог возиться с пятнами; это давало ему возможность внутренне собраться.
– Мне, право, очень жаль. Я просто была вне себя от радости, что в кои-то веки Нобелевская премия досталась женщине, к тому же нераздельно, – говорила Марита. – Вы знаете, что в последний раз это было больше двадцати лет назад?
Ганс-Улоф кивнул.
– Барбара Макклинток, 1983 год. Это было как раз в тот год, когда я начал работать в Каролинском институте.
Он перестал возиться со своим костюмом: подручными средствами его уже было не спасти. Он бросил последние салфетки в сторону корзины, но промахнулся.
– Макклинток, правильно. И ждать ей пришлось тридцать лет. – Барбара Макклинток сделала свои открытия в подвижных структурах в наследственной массе в то время, когда ещё никто не знал даже строения ДНК. Марита Аллинг вздохнула. – И вот теперь София Эрнандес Круз, ей пришлось ждать уже меньше, и двадцати лет не прошло. Знаете, Ганс-Улоф, иногда у меня всё же возникает чувство, что дело постепенно идёт к лучшему.
– Что, действительно? – Ганс-Улоф почувствовал укол в сердце. Да, он тоже когда-то так думал. Верил в прогресс медицины и науки, а то и мира в целом. Верил, что настанет день – и не будет болезней, войн, нужды и голода.
В этот момент в другом конце галереи распахнулись двери зала собрания, и на волне разговоров и громогласного мужского смеха оттуда повалили остальные члены Нобелевского собрания. Настало время пресс-конференции.
Марита отставила свою чашку.
– Это мне нельзя пропустить, – сказала она и ещё раз строго оглядела его. – Обещайте мне, что отнесёте костюм в ту чистку на Сергельгатан? Она в одном из высотных домов, внизу, там не заблудишься.
Ганс-Улоф кивнул.
– Обещаю.
Она зашагала к лестнице, а он смотрел ей вслед, а потом посмотрел на себя. Может, он и в самом деле отнесёт костюм в чистку. Костюм ещё хороший, а главное – память о жене.
Первые группы разделились, в спорах и беседах направляясь к холлу и банкетным залам. Пора исчезать. Он больше никого не хотел видеть, изображать хорошее настроение, втягиваться в дискуссии за и против сегодняшнего присуждения.
Но, спустившись вниз, он всё-таки задержался на пресс-конференции. Хотя бы взглянуть на нее, прежде чем уйти.
Как и каждый год, в этот день аудитория Валленберга была забита до отказа. Любопытные профессора Нобелевского собрания, которым хотелось поприсутствовать при объявлении лауреата, стояли у стен и у высоких, как в кафедральном соборе, окон. Вдоль задней стены выстроился лес телевизионных камер и фотоаппаратов на штативах. На рядах ярко-красных сидений, лестницей восходящих вверх, журналисты всех мастей из разных стран торопливо делали пометки или изучали пресс-релизы, которые раздавали две секретарши из Нобелевского бюро.
Члены Нобелевского комитета восседали в президиуме из солидного вишнёвого дерева, между ними стояли настольные лампы из матового стекла в форме полушарий, что напоминало декорации телевизионной викторины и сбивало с толку. Перед Ингмаром Тунелем стоял ноутбук, соединённый с проекционной системой. На стене позади него светился огромный портрет Софии Эрнандес Круз.
– …революционность её подхода, который, в конце концов, и привёл её к экспериментам в Аликанте, получившим широкую известность, – как раз говорил он, – содержалась в вопросе, который она задавала себе, приступая к исследованиям способа функционирования наркоза. Вместо того чтобы спросить, как обычно, «что такое бессознательное состояние?» – госпожа Эрнандес Круз заинтересовалась, «а что, собственно, такое
Ганс-Улоф снова заметил человека, которого видел с галереи, – с растрепанными волосами и в толстых очках. И тот практически в тот же момент повернул голову, так что их взгляды пересеклись. Одно
